Джордж Макдоналд Фрейзер - Флэшмен в Большой игре
Это было непросто, так же как приветствовать командиров, подчиняться правилам и самому готовить себе обед на чуле.[100] Приходилось опасаться тысячи разных мелочей — я должен был помнить о том, чтобы сидя не закидывать ногу на ногу, не сморкаться, как это делают европейцы, и даже не произносить недоуменное: «М-м?», если кто-то сказал что-либо для меня непонятное, или прочищать глотку в деликатной британской манере, а также делать что-нибудь еще чертовски странное для жителя афганского приграничья. [XV*]
Конечно, мне случалось ошибаться — раз-другой я проявил незнание вещей, которые должны были быть мне привычными, например, как жевать маджун,[101] когда Пир-Али как-то угостил меня (время от времени вы должны сплевывать в руку, иначе можно отравиться), или как разделать овечий хвост для карри, или даже как точить нож в привычной манере. Когда кто-нибудь замечал мою ошибку, я просто пристально смотрел на него и глухо рычал.
Но чаще всего опасность таилась в тех знаниях, которые просто не могли быть известны Маккарам-Хану. Например, когда Кудрат-Али давал нам уроки владения клинком, я как-то поймал себя на том, что порой принимаю позицию «отдыха», заимствованную от одного германского фехтовальщика (хотя вряд ли кто во всей Индии смог бы это заметить), а в другой раз, вспоминая наши тяжкие денечки в Рагби, я как-то за чисткой сапог начал напевать «Красотка из Уиддикомба» — к счастью, чуть слышно. Самую же большую ошибку я совершил, когда прогуливался неподалеку от площадки, на которой британские офицеры играли в крикет. Мяч полетел прямо на меня — не подумав, я подхватил его и уже собирался бросить сквозь калитку, но, к счастью, опомнился и швырнул его обратно, неуклюже как только мог. Один или двое играющих посмотрели на меня, и я слышал, как кто-то из них заметил, что «из этого черномазого мог бы выйти неплохой игрок». Это насторожило меня и я стал вести себя еще более осторожно.
Как я вскоре понял, наилучшим для меня было говорить и делать как можно меньше, изображая из себя сурового, сдержанного горца, который предпочитает гулять сам по себе и которого лучше всего не задевать. То, что я так кстати оказался протеже вурди-майора и к тому же хазанзаем (что оправдывало мои эксцентричные выходки), привело к тому, что ко мне стали относиться с должным почтением. Мои внушительные размеры и грозный вид довершили остальное, так что большую часть времени я проводил в одиночестве. Пару раз я прогулялся с Пир-Али, чтобы посидеть на старом рынке, поглазеть на доступных девчонок и даже поразвлечься с ними где-нибудь в подворотне, однако он нашел мою компанию довольно скучной и предоставил меня моим размышлениям.
Как вы догадываетесь, поначалу это была не слишком веселая для меня жизнь — но пока альтернативы у меня не было. Солдатская служба не была трудной, и я быстро завоевал отличную репутацию у своего наика и джемадара[102] за ловкость и сообразительность, с которыми я исполнял свои обязанности. Поначалу мне было в новинку — учиться, работать, есть и спать с тремя десятками других индийских солдат — как будто жить по ту сторону решетки в обезьяннике — но когда вы замкнуты в небольшом мирке, четырьмя углами которого стали казарма, чула, конюшни и майдан, можно сойти с ума от необходимости постоянно находиться в обществе представителей низшей и чуждой расы, с которыми у вас общего не более, чем если бы они были русскими мужиками или бродягами с болот Ирландии. Это чувство становилось в десять раз тяжелее от сознания того, что всего в одной-двух милях люди вашего круга ведут жизнь полную, домашнего комфорта, — пьют барра, порции горячительного, курят отличные сигары, флиртуют и кувыркаются с белыми женщинами, да еще едят на десерт мороженое. Видите ли — я уже не был столь очарован пловом из барашка, приготовленным на гхи,[103] как раньше. Каждую ночь я мечтал снова поговорить с кем-нибудь по-английски, вместо того чтобы слушать болтовню Пир-Али о том, как он в последнем увольнении оседлал жену вождя местной деревни, бесконечные детали судебного процесса, который вел дядюшка Сита Гопала, жалобы Рама Мангла на хавилдара или скулеж Гобинда Дала насчет того, что он с братьями, оказавшись на военной службе, утратили значительную часть своего влияния, которым ранее наслаждались в своей деревне в Ауде, теперь занятой Сиркаром.
Когда становилось совсем невмоготу, я шел на бульвар и там пялился на прогуливавшихся мэм-сагиб,[104] с их большими круглыми шляпами и зонтиками, да на галопирующих офицеров, которые лишь подстегивали лошадей, когда я щелкал каблуками своих громадных сапог, отдавая им честь или же торчал возле церкви, чтобы услышать, как по воскресеньям мои соотечественники распевают «Ледяные горы Гренландии». Черт побери, я потерял своих милых англичан, причем все было гораздо хуже, чем если бы они были за сотни миль от меня. И что странно, но думаю, больше всего меня терзала мысль, что если вдруг рани даже и увидит меня в моем теперешнем положении, то, скорее всего, даже меня не заметит. Тем не менее, все это нужно было перенести — стоило только вспомнить об Игнатьеве — так что я возвращался в казармы и лежал, сердито насупившись, слушая солдатскую болтовню. И это принесло свои плоды — уже за три недели я узнал об индийских солдатах больше, чем за всю свою службу раньше.
Однако вскоре я понял, что дела с ними обстоят не так хорошо, как могло показаться на первый взгляд. В большинстве своем это были мусульмане с севера, немного разбавленные индусами высшей касты из Ауды — формирование воинских подразделений по национальному признаку тогда еще не вошло в практику. Это были отличные солдаты — Третий полк хорошо зарекомендовал себя в последней Сикхской войне,[105] а некоторые из них успели послужить и на границе. Но они не были счастливы — ловкие и грозные на параде, по вечерам они сидели мрачнее тучи. Поначалу я думал, что причина в обычной армейской суровости, но это было не так.
Сперва я слышал лишь туманные намеки, которые не хотел конкретизировать, боясь проявить свое незнание обстановки, — солдаты говорили об одном из священников гарнизона, сагибе Рейнольдсе, и про то, что полковник Кармик-аль-Исмит (так они называли командира Третьего полка Кармайкл-Смита) должен бы убрать его; говорили и об испорченной муке, про Акт вербовки, но я не обращал на все это особого внимания, пока однажды ночью совары из Ауды не вернулся с базара в страшном волнении. Не помню, как его звали, но вот что произошло. Наш солдат собирался принять участие в состязаниях по борьбе с одним из местных силачей, однако прежде, чем после схватки он успел натянуть рубаху, какой-то англичанин из гвардейских драгун в шутку разорвал священный шнурок, который совары носил на плече, прямо на голом теле — как это было принято у индусов его касты.
