Джордж Макдоналд Фрейзер - Флэшмен в Большой игре
Видите ли, он заподозрил во мне старого солдата, что было и к лучшему; поймав на маленькой лжи, ему и в голову не пришло заподозрить меня в большой. Похоже, он поделился своими умозаключениями и с полковником, потому что когда я сделал свой салам этому достойному офицеру на веранде комнаты для адъютантов, он оглядел меня с ног до головы и сказал вурди-майору по-английски:
— Неудивительно, что вы оказались правы, Гюлам-бек, он явно и раньше был на службе, это ясно. Наверное, ему просто наскучила гарнизонная рутина и одной прекрасной ночью он улизнул, прихватив с собой с полдюжины винтовок. А теперь, перерезав не ту глотку или угнав не то стадо, он снова вернулся на юг, чтобы избежать мести. — Полковник откинулся на стуле, поглаживая пальцами седые усы, закрывавшие большую часть его багрового лица. — Какой уродливый дьявол, а? Хазанзай с Черной горы, не так ли? Ха, так я и думал. Очень хорошо…
Он обернулся ко мне, нахмурился и очень медленно произнес: «Компани кавалри апка мангта?», что в переводе мерзко искаженного урду должно было означать: «хочу ли я вступить в кавалерию Компании?» На что я показал зубы в широкой улыбке и произнес: «Хан, сагиб» и подумал, что мог бы и еще сыграть в свою пользу, выдав кое-какие свои военные знания. Я кивнул головой, наклонился вперед и протянул ему рукояткой вперед свой хайберский клинок в ножнах — на что полковник расхохотался и коснулся ее, приговаривая, что Гюлам-бек, несомненно, прав и я знаю слишком много для парня, который никогда раньше не служил в армии. [XIV*] Он приказал мне поклясться и я присягнул на обнаженном лезвии сабли, съел щепотку соли, после чего мне было сказано, что теперь я — новый стрелок Третьего полка туземной легкой кавалерии, что мой даффадар — Кудрат-Али, что мне будут платить рупию в день с ежеквартальными премиальными надбавками и что, поскольку я привел свою лошадь, меня освободят от обычного рекрутского вклада. Еще мне сказали, что если я хоть наполовину такой хороший солдат, как это подозревает полковник, и буду держать свои руки подальше от чужих глоток и собственности, то в свое время я могу ожидать продвижения по службе.
Так я получил новый пуггари, полусапожки, полотняные бриджи, новый и очень красивый шитый серебром мундир, форменную саблю, пояс, нагрудный патронташ и кучу сбруи, которая была настолько старой и заскорузлой, что могла служить еще при Ватерлоо (так оно, вероятнее всего, и было). Хавилдар, жующий бетель, предупредил меня, что если я не доведу ее до блеска к следующему утру, то буду иметь кучу неприятностей. Затем он отвел меня в арсенал, где показал (запомните это хорошенько!), новый нарезной английский мушкет Энфилда, с серийным номером 4413 — некоторые вещи солдат никогда не забывает — который, как мне было сказано, с этого момента был закреплен за мной и который был более драгоценен, чем моя вшивая солдатская туша.
Машинально я взял ружье в руки и проверил работу замка, как множество раз проделывал это в Вулвиче, что вызвало остолбенение у индуса-арсенальщика.
— Кто тебя этому научил? — спросил он. — И кто разрешал тебе трогать его, ты, свинья из джунглей?! Тебя привели посмотреть, а получать мушкет ты будешь только для парадов. — И он выдернул оружие у меня из рук.
Я подумал, что будет полезно немного проявить характер, так что, выждав, пока он отвернется, достал свой хайберский нож и метнул его с таким расчетом, чтобы клинок вошел в деревянную стену в футе или около того перед ним. Рука немного дрогнула — нож вошел в стену, но по пути он задел руку моего начальника и тот со стоном повалился на пол, зажимая окровавленный рукав.
— Принеси мне нож! — прорычал я ему, оскалившись, и, когда он с трудом поднялся на ноги и, посерев от испуга, протянул мне его, я коснулся острием его груди и произнес: — Попробуй только еще раз назвать свиньей Маккарам-Хана, ты, улла кабаджа[96] и я этим самым острием сделаю кебаб[97] из твоих глаз и яиц.
Затем я дал ему лизнуть крови с лезвия ножа, плюнул ему в лицо и после этого почтительно осведомился у хавилдара, что я должен делать дальше. Тот, будучи мусульманином, был всецело на моей стороне и сказал, улыбаясь, что из меня выйдет отличный рекрут. Он рассказал об этом инциденте моему десятнику, Кудрату-Али, после чего по нашей большой казарме поползли слухи, что Маккарам-Хан — настоящий рубака, рожденный в седле, который сначала бьет, а потом спрашивает. И пусть он несомненный нарушитель границ и возмутитель спокойствия, но все же человек, который знает, как следует наказывать индусов за дерзость, а потому — достойный уважения.
Так вот я — полковник Гарри Пэджет Флэшман, служивший ранее в Одиннадцатом гусарском, Семнадцатом уланском и при штабе, бывший адъютант главнокомандующего — стал добровольцем-соваром разведывательного эскадрона Третьего кавалерийского полка Бенгальской армии, и если вы скажете, что меня занесло сюда сумасшедшее стечение обстоятельств, я с вами, пожалуй, соглашусь. Но как только я сам оценил всю нереальность происходящего и перестал бояться, что кто-нибудь сможет узнать меня в моей новой роли, то устроился достаточно удобно.
Поначалу было жутко непривычно сидеть на моей чарпаи[98] у стены, сняв пуггари, расчесывая волосы или натирая маслом упряжь, и, оглядывая комнату, видеть повсюду полуголые смуглые фигуры, которые болтали и смеялись — о тех вещах, про которые всегда говорят солдаты: о женщинах и офицерах, про казарменные сплетни и про женщин, о пайках и рационах — и снова о женщинах. Правда, говорили они на чужом языке, на котором, впрочем, я болтал не хуже их, причем изображал даже настоящий приграничный акцент, вовсе мне не свойственный. Как я уже говорил, я старался даже думать на пушту и при этом должен был постоянно держать себя в руках и помнить, кем я должен казаться. И все же туземные солдаты избегали обращаться ко мне с излишней фамильярностью, и даже наик,[99] у которого я официально находился в подчинении, готов был вытянуться по стойке «смирно», стоило мне пристально посмотреть в его сторону. Когда парень, занимающий соседнюю койку, Пир-Али, веселый мерзавец из племени белуджи, в первый же вечер хлопнул меня по плечу, предлагая сходить на базар, я недоуменно уставился на него, еле-еле сдержавшись, чтобы не воскликнуть: «Черт бы побрал твою дерзость!» — эти слова уже вертелись у меня на языке.
Это было непросто, так же как приветствовать командиров, подчиняться правилам и самому готовить себе обед на чуле.[100] Приходилось опасаться тысячи разных мелочей — я должен был помнить о том, чтобы сидя не закидывать ногу на ногу, не сморкаться, как это делают европейцы, и даже не произносить недоуменное: «М-м?», если кто-то сказал что-либо для меня непонятное, или прочищать глотку в деликатной британской манере, а также делать что-нибудь еще чертовски странное для жителя афганского приграничья. [XV*]
