Город пробужденный (ЛП) - Суйковский Богуслав

Бомилькар не испугался, лишь рассмеялся.

— Но не перекинешь того, кто даст тебе полтора таланта! Ну, вождь, кончаем дело. Вы собирались выходить из залива. Так что жаль времени. Да и я охотно пойду спать. Ну что, полтора таланта?

Когда они отчаливали от биремы, забирая бессильных, ко всему равнодушных пленниц, мало напоминавших недавних гордых элегантных дам, молчавший доселе Герешмун пробормотал, пользуясь тем, что купленные женщины не понимают по-пунийски:

— Ты, Бомилькар, всегда заключаешь выгодные сделки. Но этой сделки я не понимаю, хоть ты и допустил меня в долю.

— С условием, что ты не будешь вмешиваться и возражать, — поспешно оговорился Бомилькар.

— А разве я возражаю? Хотя на меня и приходится талант! Целый талант за этих полудохлых простибул! Уверен, мы потеряем на этом!

Бомилькар тихо рассмеялся.

— Бывают убытки лучше прибылей. Ты мне еще спасибо скажешь.

Он обратился к сидевшей ближе всех пленнице — это была Антония, безразличная, едва в сознании, грязная и растрепанная. Глаза ее были упрямо устремлены в доски под ногами, она ни разу не взглянула ни на спутниц, ни на новых господ. Бомилькар довольно бегло заговорил по-латыни:

— Прости, домина. Но туника твоя…

— Мне снять ее? — женщина вздрогнула, словно очнувшись, и послушно подняла руку к застежке.

Бомилькар со всем уважением остановил ее жестом.

— Домина, я лишь хотел заметить, что туника слегка разорвана на левой груди. Может, уложить складки вот так… О, теперь ничего не видно. Впрочем, у меня в доме найдутся одежды новые и целые, хоть и недостойные столь знатных дам.

В его голосе не было ни насмешки, ни двусмысленности. Звучало лишь уважение, вселяющее надежду. Первой Юлия Децимия подняла голову и в свете луны попыталась разглядеть странного покупателя. Бомилькар заискивающе улыбнулся, что, однако, не сильно украсило его одутловатое, жирное, циничное лицо.

— Ты так странно говоришь, пуниец… Кто ты? Что ты с нами сделаешь? Ты говоришь: «Мой дом!» Это… это лупанарий?

Бомилькар с почтением склонил голову.

— Оставь всякие опасения, достопочтенная. Кто я? Бомилькар, геронт Карфагена, а заодно и почитатель Рима.

Клавдия взглянула с любопытством. Имя это было ей знакомо. Не раз ее отец жаловался, что сторонники Рима обходятся слишком дорого, а влияние их в карфагенских Советах ничтожно. И как самого жадного и циничного он упоминал именно некоего Бомилькара, геронта. А теперь этот человек купил их у пиратов, везет куда-то и обращается с таким уважением.

Карфагенянин не понял этого испытующего взгляда и продолжал:

— Куда я вас везу? В мой дом. Там есть сады, слуги, все к вашим услугам. Там вы отдохнете, забудете об этом страшном приключении, которое ниспослали на вас боги, а как только будет можно, я отвезу вас в Утику, где уже римский гарнизон и римская власть.

— Почему не сейчас же? — с подозрением допытывалась Юлия Децимия. — Хочешь поторговаться и больше заработать?

— Достопочтенная, ты меня обижаешь! — торжественно возразил Бомилькар. — Хоть я и отдал за вас этим пиратам все свое состояние, я не потребую ничего. Ни асса. Лишь из уважения к Роме и из сострадания я выкупил вас у пиратов. Вас должны были продать в Египет, а там… ну, вы, я думаю, знаете, какова была бы ваша участь. Я же отвезу вас к римским властям. И прошу лишь об одном: чтобы вы запомнили, что свободу вам вернул, обращался со всем уважением и отдал за вас состояние Бомилькар.

Он вспомнил, что его компаньон немного понимает по-латыни, и тут же добавил:

— Бомилькар и его родич Герешмун. Благоволите запомнить: Бомилькар и Герешмун!

— Почему же ты не везешь нас прямо в эту Утику? Это ведь, говорят, очень близко.

Бомилькар серьезно кивнул.

— Так и есть, достопочтенная, близко. Но… но разве ты хотела бы показаться своим соотечественникам в таком состоянии? После хорошего отдыха, одетая, умащенная благовониями, причесанная — это другое дело. Правда? Впрочем… впрочем, есть и другие причины, политические. Клянусь лишь Танит, нашей девственной богиней-покровительницей, что я отвезу вас, как только смогу.

— Мне уже все равно, — простонала самая юная из всех, Теренция. — Слишком поздно ты выкупил нас из этих грязных лап. Слишком поздно, пуниец.

— Не выказывают они особой благодарности, — пробормотал Герешмун. — А я все никак не пойму, на что ты рассчитываешь? Зачем такое состояние тратить на этих римлянок, которым ты обещаешь свободу?

— Может, даже и сдержу слово. Ты умеешь хорошо считать прибыли, но ничего не смыслишь в политике. А нужно предвидеть. Что может быть в ближайшее время? Либо город сдастся Риму, как Утика, и тогда мы отвезем этих дам, как я и обещал. И кто будет у римлян в милости? Бомилькар и Герешмун! А с Римом можно будет делать хорошие дела! О, хорошие! Либо верх возьмут — тьфу! да пожрет их Зебуб! — эти безумцы, что хотят сопротивляться! И кто тогда окажется смельчаком, кто не выдал, несмотря на приказ, римских пленниц? Кто этим обретет вес? А если Молох потребует жертв, то разве этих девок нельзя будет с выгодой продать? Нужно обезопасить себя со всех сторон.

В то же самое время совершенно так же рассуждал Сихарб, убеждая своих сообщников, несколько напуганных огромной суммой, уплаченной за Флакка, его штаб и оружие, захваченное пиратами на триреме. Пленники? Их спрячут под каким-нибудь предлогом, а потом либо отпустят с почестями, либо выдадут тому, кто будет у власти. А оружие тоже продастся хорошо, лишь бы в нужный момент. Когда какого-то товара нет на рынке, он взлетает в цене. А оружия как раз в Карт Хадаште и нет. Значит, хороший купец прячет то, что имеет, и ждет. Суффет Гасдрубал не оценил великой возможности — его убыток. А прибыль тех, кто оценил и не побоялся рискнуть.

18

Тридон двинулся к условленному месту злой и хмурый. Заработал он совсем неплохо, но не столько, сколько мечтал, и не столько, сколько можно было бы заработать, если бы эти пунийские трусы так не боялись Рима. Все из-за них.

На мгновение он даже заколебался, не повернуть ли все же в Египет и не продать ли там римлян. Но Оманос? Его бы наверняка распяли, а это старый товарищ по многим походам.

Он поборол искушение и поплыл к мысу Камарт, высокому скалистому утесу, замыкавшему северную оконечность полуострова, на котором возвышался Карфаген. Это была безлюдная, каменистая пустошь, поросшая такой скудной травой и кустарником, что даже коз сюда не выгоняли на пастбище. Ближе к городской стене — с этой стороны одинарной, ибо серьезная атака с открытого, безводного плато была невозможна, — находились кладбища, где беднота хоронила своих мертвых, а дальше простиралась уже настоящая пустыня. Побережье здесь было неприступным, оно обрывалось высоким утесом к морю. Почему именно там Сихарб хочет забрать свою покупку и что он сделает с пленниками, пирату было безразлично.

Всякую трезвую мысль все больше застилала ярость на Карфаген, карфагенян и все, что было с ними связано. Поэтому, когда в назначенном месте они встретили лодки Сихарба, обменялись заложниками, перегрузили пленников и получили взамен золото, — Тридон уже не владел собой. Золото имело прекрасный, чистый звон, мешки были тяжелы, но насколько же больше его было бы, если бы эти пунийские гиены не боялись Рима?

Свою ярость он вымещал, изрыгая самые изощренные проклятия на карфагенских богов, город, людей — на все, что только приходило ему на ум. Внезапно он оборвал себя, посмотрел на Зарксаса, стоявшего у руля, и с яростью бросился к нему.

— Прочь от руля! Пуниец, проклятый, паршивый пуниец! Прочь, или…

Но силач без труда отстранил обезумевшего пирата и спокойно ответил:

— Сперва позови другого рулевого. Сейчас я руль не отпущу. И не смей в моем присутствии поносить пунийцев.

— Что? Не слушаешь? Угрожаешь мне? Ты, блудливый пес! Эй, Оманос, Сифакс, Аминтос, старые товарищи, ко мне! Слушайте! Этот шакал взбунтовался! Что с таким делать?