Бернард Корнуэлл - 1356
Художник испустил вздох облегчения, поднимаясь с колен. Томасу же заметил:
— Ты ему не пришёлся по нутру.
— А что, есть кто-то, кто бы ему по нутру пришёлся?
Джакомо хмыкнул и выругался по-итальянски на подмастерьев. Те бросились к ступе. Томасу художник объяснил:
— Раствор надо помешивать, а то штукатурка быстро застынет прямо в посудине. Ребятки — миланцы, а миланцы через одного — идиоты. Вот кардинал Бессьер — далеко не идиот. Я бы не хотел заполучить врага в его лице.
Томас уже заполучил Бессьера во враги, и спасло его лишь то, что кардинал ни разу не видел Хуктона и подумать не мог, что того занесёт нелёгкая в Авиньон. Джакомо, перебирая плошки с красками, продолжал:
— Бессьер метит в папы, а Иннокентий на ладан дышит. Со дня на день отольют новый перстень рыбака[9].
— Почему его так разозлила старая фреска?
— Может, у пузана, наконец, прорезался хороший вкус? А, может, он решил, что фреску рисовала дворняга торчащей из-под хвоста кисточкой, и кардиналу показалось, что от стены несёт собачьим дерьмом?
Томас рассматривал роспись. Смысл изображённой сцены был непонятен как Бессьеру, так и зеленоглазому. И тем не менее кардинал страстно желал убрать фреску от чужих глаз навек. Почему? Святой Пётр, снег, два монаха.
— Ты и вправду не знаешь, что намалёвано? — поинтересовался Томас у итальянца.
— Легенда какая-нибудь.
— Какая?
— У апостола Петра ведь был меч? Может, он при каких-то хитрых обстоятельствах передал его церкви, то бишь этому монаху. А зря. Лучше бы сначала маляру, который всё это наляпал, руки его кривые отрубил!
— Обычно же Петра с мечом рисуют в Гефсиманском саду? — недоумевал Томас.
На стенах бесчисленных церквей красовалась одна и та же сцена: апостол Пётр отсекает ухо рабу первосвященника при взятии под стражу Христа. Снег при этом, насколько помнил Томас, не рисовался.
— Неуч — маляр малевал наобум, — неуверенно предположил Джакомо.
«Наобум» в церковной живописи ничего не рисовалось. Значение имела любая мелочь. Если изображённый держал пилу — это был апостол Симон, распиленный заживо. Гроздь винограда означала евхаристию, царя Давида узнавали по арфе, апостола Иуду-Фаддея — по дубинке, святого Георгия — по дракону, святого Дионисия — по его собственной отсечённой главе в руках. Всё имело смысл, только смысла старой фрески Томас не улавливал.
— Разве вы, живописцы, не должны разбираться в символах? — спросил он у Джакомо.
— Каких именно символах?
— Меч, ключи, снег, человек в окне.
— Меч — это меч святого Петра, ключи — ключи от небесных врат. Тебе, нормандец, еду тоже кто-то разжёвывает, сам не тянешь?
— А снег что значит?
Джакомо нахмурился, затрудняясь с ответом.
— Неуч-маляр не смог прилично траву нарисовать! — вышел из положения итальянец, — Снег-то легче изобразить — знай мажь известью! И всё, и никакого значения. А завтра уже и голову ломать не придётся — замажем, и делу конец.
Итальянец был неправ, неизвестный художник тщательно выписал свободный от снега участок под ногами монаха. В траве виднелись даже синие и жёлтые цветочки. Снег что-то означал, и второй монах в окне тоже.
— Уголь есть? — спросил Томас.
— Да сколько угодно, — Джакомо указал на стол.
Томас выглянул в приёмную. Убедившись, что ни Бессьера, ни зеленоглазого там нет, взял кусок угля и вернулся к фреске.
— Что это ты делаешь, нормандец?
— Послание для кардинала.
Большими буквами он нацарапал поверх извёстки: «Calix meus inebrians».
— Чаша моя преисполнена? — перевёл итальянец.
— Из Псалмов Давида.
— И что это значит?
— Кардинал поймёт.
Джакомо покачал головой:
— В опасные игры играешь, друг-нормандец.
— Спасибо, что позволил облегчить мочевой пузырь, — поблагодарил Томас на прощанье.
Да, он затеял опасную игру, однако овчинка стоила выделки. Раз не удалось отыскать неведомого отца Калада в Авиньоне, пусть теперь отец Калад сам ищет Томаса. Почему-то Хуктон не мог отделаться от ощущения, что у отца Калада окажутся зелёные глаза отца Маршана. Зеленоглазый первым заинтересовался старой фреской, центром композиции которой являлись не монахи, не апостол, а меч. И у меча, похоже, имелось имя. «Ла Малис».
В тот же день, задолго до ноны, Томас и его спутники покинули Авиньон.
Теплело. По всей Франции точили оружие, тренировали лошадей и ждали вызова на королевскую службу. Англичане слали подкрепления в Бретань и Гасконь. Всех занимал один вопрос: когда король Иоанн соберёт войско, чтобы сокрушить захватчиков? А король Иоанн с небольшой армией осадил наваррскую крепость Бретейль и намеревался взять её штурмом с помощью «гелиополиса».
Гелиополис или бефруа, был осадной башней выше церковного шпиля, деревянной бандурой в три этажа на железных осях и четырёх колёсах из крепкого вяза. Перед и бока её были обшиты дубовыми досками, которые не пробивались арбалетными болтами. К доскам зябким утром мастеровые прибивали сырые шкуры. Работа шла на виду у защитников замка, всего в четырёх сотнях шагов от стен, и обороняющиеся, нет-нет, да постреливали, видимо, надеясь, что случится чудо, и болт долетит до неуклюжей конструкции, убив кого-то из плотников. На вершине башни реяли четыре стяга. Два — с лилиями французского короля, два — с топорами небесного покровителя Франции, мученика Дионисия. Холодный порывистый ветер с запада играл флагами.
— Один хороший дождь, — скривился лорд Дуглас, — и эта ваша игрушка завязнет в грязи на первых десяти шагах.
— Господь убережёт, — спокойно ответил его молодой собеседник.
— Ну-ну…
— Убережёт, — повторил тот.
Изящный, едва разменявший третий десяток юноша был ладно сложен и дивно красив. Белокурые волосы он зачёсывал назад с высокого лба, голубые глаза взирали на мир уверенно, в уголках губ пряталась усмешка. Его поместье в Гаскони отобрали англичане и быть ему бедным, как церковная мышь, если бы Роланд де Веррек не стяжал лавры лучшего турнирного бойца Франции. Кое-кто полагал, что Жослен из Бера искуснее, пока под Осером Роланд трижды не повершил Жослена в схватке, а потом ещё и измотал другого знаменитого воина, Вальтера фон Зигенталера в поединке на мечах. Под Лиможем он единственный выстоял в жестокой сече, а в Париже навсегда пленил сердца зрительниц, шутя справившись с двумя благородными противниками вдвое его старше и гораздо опытнее. Роланд де Веррек заслужил свою славу, так как был воином от Бога.
И девственником.
На его чёрном щите цвела белая роза без шипов — знак Девы Марии и его собственной непорочности. Мужчины, которых он побеждал, считали его малость тронутым, женщины безнадёжно сохли по нему. Свой меч посвятил он прославлению добродетели. Его непорочность стала притчей во языцех. Над ним посмеивались, за глаза, конечно. Ему завидовали, ибо Роланда де Веррека взяла под покровительство Богоматерь. Впервые она явилась ему в четырнадцать лет, коснулась и поведала, что он будет непобедим, коль сбережём чистоту, как сберегла её сама Святая Дева.
