Бернард Корнуэлл - 1356
Повернувшись к потолку, он принялся закрашивать пресловутые пальцы, мстительно бормоча:
— Прости, моя дорогуша Мария, сисек тебе здесь не положено, а уж пальчики к тебе скоро вернутся. Вернутся, никуда не денутся!
— А почему вернутся? — не утерпел Томас.
— Штукатурка сухая, вот почему! — буркнул художник, злясь, что приходится объяснять очевидные, на его взгляд, вещи, — Если рисовать поверх фрески, когда штукатурка высохла, год-два и этот слой краски осыплется, как струпы с кожи потаскушки. Через пару годков олухи-доминиканцы вдоволь налюбуются пальчиками девы, и поделом: нечего лезть в то, в чём ни черта не смыслишь!
Он перешёл на родной итальянский и послал гневную тираду в адрес двух помастерьев, растирающих что-то в здоровенной ступе.
— Два остолопа. Послал же Бог помощничков! — пожаловался Томасу.
— Ты рисуешь на влажной штукатурке? — попытался уяснить Томас.
— Пришёл взять урок рисования? Бесплатных уроков я не даю. Ты кто такой, вообще?
— Моя фамилия д’Эвек, — соврал Томас.
Называть настоящее имя в Авиньоне, битком набитом священниками, монахами, кардиналами и епископами, Томасу было бы глупо, учитывая его непростые отношения с церковью. В Авиньон Хуктона привели уверения неприветливой старушенции, с которой он беседовал в Матаме. Карга божилась, что сюда укатил таинственный отец Калад. Томас успел опросить дюжину попов, и ни один из них слыхом не слыхивал ни о каком «Каладе». Слава Богу, и в томасе никто пока не признал еретика, отлучённого от церкви. Да и кто бы подумал, что человек, на которого охотятся цепные псы папы, наберётся наглости расхаживать по авиньонскому дворцу-крепости этого самого папы? Церковь переживала не лучшие дни, и в Риме тоже сидел папа, но власть имел здешний, авиньонский, и Томас не переставал дивиться богатствам, собранным здесь.
— По говору, — выпятил губы в раздумье художник, — рискну предположить, что ты нормандец… А то и англичанин.
— Нормандец, — подтвердил Томас с готовностью.
— Что же занесло нормандца так далеко от дома?
— Желание повидать папу.
— Это понятно. А здесь ты что делаешь? В Салль-дез-Эрсе?
В Салль-дез-Эрсе, комнате рядом с приёмной папы, некогда стоял механизм подъёма опускной решётки ворот. Шкивы и лебёдки давно убрали, и комнате суждено было превратиться в очередную часовню. Томас помялся-помялся, да и ответил честно:
— Искал, где отлить.
Художник фыркнул и махнул кисточкой в угол:
— Тогда тебе туда. Там под святым Иосифом крысиная нора. Ты очень меня обяжешь, если утопишь парочку хвостатых поганцев. А что ты от папы хочешь? Отпущение грехов? Лестницу в рай? Кастрата в хор?
— Просто благословения.
— Мало просишь, нормандец. Проси много, получишь мало, а то и вовсе шиш с маслом. Нынешнего папу и взятками не расшевелишь, — художник спустился с подмостков, окинул взглядом работу и, морщась, подошёл к уставленному плошками с краской столу, — Удачно, что ты не англичанин. Папа их терпеть не может.
Томас запахнул штаны:
— А он не может?
— Нет. Спросишь, откуда я знаю? А я здесь знаю всё. Я пишу себе, и на меня никто не обращает внимания. Мы с Господом — товарищи по несчастью в некотором роде. Они знают, что мы оба где-то над ними, но при этом почему-то полагают, что мы ни черта не слышим. А мы слышим всё, что они говорят. Я, по крайней мере, Джакомо. Джакомо — это меня так зовут. Не в этой конуре, конечно, что тут слушать! — он презрительно плюнул на пол Салль-дез-Эрсе, — Выписывал я как-то ангелу некоторые еретические, по местным меркам, подробности в Зале Конклава, а они полоскали языками, полоскали и полоскали. Без умолку, как пичуги в клетке, ей-богу!
— И папа сказал, что ненавидит англичан?
— Хочешь знать? Плати!
Томас почесал затылок и ласково осведомился:
— Хочешь, грязью ляпну на потолок?
Джакомо от души захохотал:
— Не хочу. Нормандец. Папа надеется, что французы прижучат англичан. Три французских кардинала сутки напролёт настропаляют его против островитян, только он и без них старается. Он вразумляет Бургундию принять сторону Франции, рассылает письма в Тулузу, Прованс, Дофин, даже в Гасконь, напоминает, что их христианский долг — поддержать Францию. Сам-то он кто? Француз. Он желает поднять родину с колен, хотя бы ради церковной десятины, которую она сможет выплачивать полностью и в срок. Англичан здесь не празднуют, — Джакомо лукаво покосился на Томаса, — Удачно, что ты не англичанин, правда?
— Правда, — ухмыльнулся тот.
— Англичанина Его Святейшество, чего доброго, и отлучил бы! — хихикнул художник, взбираясь обратно на козлы, — Шотландцы привезли бойцов во Францию, и папа готов был плясать от радости. Так ты за благословением и только?
Томас прошёл вдоль стены, разглядывая старую поблёкшую роспись:
— За благословением и человечка найти.
— Ух ты! И кого же?
— Какого-то отца Калада.
— Отец Калад? — Джакомо покачал головой, — Отца Кале знаю, а отца Калада…
— Ты сам откуда? Из Италии?
— Милостью Божьей уроженец Корболы, славного венецианского города, — Джакомо спустился вниз, положил кисть, тряпкой стал вытирать пальцы, — Конечно же, из Италии! Разве по фрескам не видно? Ищешь художника — ищи итальянца! Ищешь мазилу-пачкуна, тогда обращайся к французам. Или к этим двум оболтусам!
Он кивнул на помощников:
— Итальянцы, да только в черепах у них навоз и руки растут неизвестно откуда, как у французов! — он замахнулся тряпкой, словно собирался швырнуть её в подмастерьев, но вдруг бухнулся на колени, и оба его соотечественника проделали то же самое.
Томас оглянулся, стянул шляпу и преклонил колени.
Папа римский входил в Салль-дез-Эрсе, сопровождаемый четырьмя кардиналами и толпой священников. Его Святейшество рассеянно поздоровался с художником и, задрав голову, осмотрел фрески.
Томас исподволь разглядывал наместника Бога на земле. Иннокентий VI, третий год занимавший папский престол, был глубоким старцем с жидкими волосиками и трясущимися руками. Он носил багряную мантию, отороченную белым мехом. Скособоченный, как если бы его спина была повреждена, папа подволакивал левую ногу, но голос имел звонкий и ясный.
— Отличная работа, сын мой, — улыбнулся он итальянцу, — Превосходная работа! Облака будто с неба сняты и перенесены на потолок!
— К вящей славе Господней, — пробормотал Джакомо, — К вящей славе матери-церкви.
— И твоей славе тоже, сын мой, — папа вскользь благословил подмастерьев, заметил Томаса, — Ты тоже художник, сын мой?
