Бернард Корнуэлл - 1356
— Отличная работа, сын мой, — улыбнулся он итальянцу, — Превосходная работа! Облака будто с неба сняты и перенесены на потолок!
— К вящей славе Господней, — пробормотал Джакомо, — К вящей славе матери-церкви.
— И твоей славе тоже, сын мой, — папа вскользь благословил подмастерьев, заметил Томаса, — Ты тоже художник, сын мой?
— Солдат, Ваше Святейшество.
— Откуда родом?
— Из Нормандии, Ваше Святейшество.
— А! — одобрительно кивнул Иннокентий, — Твоё имя, сын мой?
— Гильом д’Эвек, Ваше Святейшество.
Один из кардиналов, в красной рясе, туго перехваченной кушаком поперёк пухлого брюха, недобро покосился на фрески снизу вверх и принялся сверлить папу взглядом, явно имея претензии к художнику. Папа подчёркнуто игнорировал толстяка, продолжая расспрашивать Томаса:
— Ответь мне, сын мой, присягал ли ты на верность англичанам?
— Нет, Ваше Святейшество.
— В отличие от многих иных твоих земляков! Скорблю о Франции. Так много жертв… Пора, наконец, принести мир на её политые слезами и кровью просторы! Благословляю тебя, Гильом!
Он протянул ладонь, и Томас, подбежав, приложился к кольцу святого Петра, надетому поверх расшитой перчатки.
— Благословляю, — повторил Иннокентий, возлагая руку на макушку Томаса, — и молюсь за тебя.
— А я за вас, ваше Святейшество, — пробормотал Томас, соображая, отменяет папское благословение отлучение от церкви или нет. Почувствовав, что рука дрогнула, торопливо уточнил, — Молюсь, чтобы Господь даровал вам долгую жизнь, Ваше Святейшество.
— Я стар, сын мой. Мои лекари обещают, что у меня ещё много лет в запасе, но лекари всегда лгут, не так ли? — он скривил губы, — Отец Маршан уверяет, что его «калады» также пророчат мне долгую жизнь.
У Томаса перехватило дыхание. Боясь спугнуть удачу, он несмело переспросил:
— А что за «калады», Ваше Святейшество?
— Вещие птички, сын мой. Предсказывают будущее, — папа убрал с головы Томаса невесомую ладонь, — В дивную эпоху выпало нам жить, не находите, отец Маршан? Птицы прорицают грядущее… Чудеса, да и только.
Высокий священник поклонился наместнику святого Петра:
— Исходящая от вас благодать — вот истинное чудо, Ваше Святейшество!
— Пустое! — отмахнулся папа, — Истинные чудеса перед нами! Фрески! Они совершенны! Поздравляю тебя, сын мой!
Он потрепал Джакомо по плечу, а Томас украдкой изучал отца Маршана, смуглокожего, тонкокостного, с блестящими зелёными глазами. Тот почувствовал на себе взгляд, повернул голову, и Томас потупился. Мягкие туфли папы были расшиты изображениями ключей святого Петра.
Иннокентий, довольный скоростью, с которой продвигалась у итальянца роспись комнаты, благословил его и вышел. Свита последовала за папой, исключая тучного кардинала и зеленоглазого священника. Кардинал возложил на чело начавшего было подниматься Томаса мясистую длань и потребовал:
— Повтори-ка своё имя!
— Гильом д’Эвек, Ваше Высокопреосвященство.
— А я — кардинал Бессьер, кардинал-архиепископ Ливорно, папский легат при дворе короля Иоанна Французского, возлюбленнейшего из царственных чад Господа нашего на грешной земле, — кардинал выжидательно воззрился на Томаса.
— Благослови Господь Его Величество, — послушно поддакнул Томас.
— Слышал я, что некий Гильом д’Эвек распрощался с этим светом, — в голосе кардинала звучали опасные нотки.
— Мой двоюродный брат, Ваше Высокопреосвященство.
— Как он умер?
— Мор, — неопределённо ответил Томас.
Сэр Гильом д’Эвек был врагом Томаса, затем другом, а перед тем, как его прикончила чума, сражался с Хуктоном плечом к плечу.
— Он дрался на стороне англичан, — изрёк кардинал.
— Да, Ваше Высокопреосвященство, такой позор семье! Но я, по счастью, его плохо знал.
Кардинал убрал тяжёлую ладонь, И томас встал. Зеленоглазый внимательно озирал выцветшую старую роспись.
— Это ты рисовал? — повернулся он к Джакомо.
— Нет, отче. Это задолго до меня малевали. Француз какой-то, а то и бургундец. Его Святейшество желает, чтобы я её замазал, а поверх написал своё.
— Замазать — это правильно.
Тон священника привлёк внимание кардинала к поблёкшим фрескам. На его лице Томас читал сомнение в том, что назвавшийся д’Эвеком паломник — тот, за кого себя выдаёт, но роспись заставила прелата забыть на миг о подозрительном нормандце. На стене был изображён апостол Пётр с неизменными ключами в руке. Правой он подавал меч коленопреклонённому монаху. Дело происходило в засыпанном снегом поле, хотя вокруг монаха снег отсутствовал. Инок стоял на островке травы и тянулся к рукояти оружия с оглядкой на второго монаха, высунувшегося из-за приоткрытой ставни заснеженного домика.
— Кто этот нарисованный монах? — зло спросил кардинал у Джакомо.
— Понятия не имею, Ваше Высокопреосвященство.
Бессьер посмотрел на зеленоглазого, подняв бровь в немом вопросе. Тот ответил пожатием плеч.
— Почему эта мерзость до сих пор не замазана? — гневно осведомился кардинал у итальянца.
— Его Святейшество распорядился начать с потолка, Ваше Высокопреосвященство.
— Замажь немедля! Сейчас же! — Бессьер вспомнил о Томасе, — Зачем сюда пришёл?
— Получить благословение Его Святейшества, Ваше Высокопреосвященство.
Бессьер задумался, покосился на старую фреску:
— Замажь, Джакомо, слышишь? — у Томаса же спросил, — Остановился где?
— У церкви Сен-Бенузе, Ваше Высокопреосвященство.
Ночлег он вместе с Женевьевой, Хью и десятком парней нашёл на постоялом дворе за большим мостом, на порядочном отдалении от церкви Сен-Бенузе, а слукавил, потому что меньше всего на свете хотел, чтобы его местонахождение было известно кардиналу Бессьеру, брат которого по вине Хуктона отправился к праотцам. Узнай Бессьер, кто скрывается под личиной д’Эвека, и на площади перед папским дворцом уже вечером весело пылал бы костёр с Ле Батаром на столбе.
— Меня очень интересует положение в Нормандии, — объяснил кардинал, вглядываясь в физиономию Томаса, — После ноны[8] за тобой зайдёт отец Маршан.
— Непременно, — кивнул священник, и короткое слово прозвучало угрозой.
— Помочь Вашему Высокопреосвященству — величайшая честь для меня, — учтиво склонил голову Томас.
— Убери эту мерзость, Джакомо! — кардинал ткнул пальцем в сторону бледного изображения святого Петра и, подозвав зеленоглазого, удалился.
Художник испустил вздох облегчения, поднимаясь с колен. Томасу же заметил:
