Александр Мацкин - Орленев
мость безумия и гибели, но в ней есть и подлинность одной един¬
ственной судьбы; это не «теорема», как любил говорить в таких
случаях Достоевский, а запечатленная в слове реальность суще¬
ствования.
Мы знакомимся с Освальдом в спокойный период его болезни,
ее разрушительная работа идет пока что где-то внутри. По пер¬
вому впечатлению этот человек артистической складки, одетый по
художнической моде, но без франтовства, внушает доверие своей
уравновешенностью и мягкостью манер. Недаром фру Альвинг,
защищая сословие парижских художников и их нравственные на¬
чала, просит (в ремарке сказано: «вся сияя») пастора Мандерса
взглянуть па Освальда, который сохранил чистоту души и тела.
Освальда эта реплика коробит, и он устало говорит: «Да, да, ма¬
мочка, оставим это!» При всей чуткости фру Альвинг не улав¬
ливает горечи этих слов. На той начальной стадии действия
внутренняя жизнь Освальда скрыта от чужих взглядов, и от этого
постоянного напряжения он кажется рассеянным. Но это симп¬
том не столько его болезни, сколько сосредоточенности.
Трагедия Освальда заключается в том, что в его разрушаю¬
щемся теле мысль не только не гаснет, но даже обостряется, и
здесь, в доме матери, куда он приехал, чтобы пайти последний по¬
кой, он теряет последние иллюзии. Как цеплялся он за миф о ка¬
мергере Альвинге! Когда парижский врач сказал Освальду, что
его болезнь наследственная и что сыновья должны расплачи¬
ваться за грехи отцов, он выслушал эти слова с яростью, как не¬
достойную клевету. А в усадьбе фру Альвинг у него почему-то
кол вились сомнения. Даже нс сомнения, а недоумения. . . В этой
сцене Орленев отступает от Ибсена. В пьесе разговор о трубке,
курить которую старший Альвинг заставлял своего малолетнего
сына, закапчивается невинным вопросом: «Папа часто проделы¬
вал такие штуки?» Для Орленева этот вопрос не праздное любо¬
пытство. Я не хочу сказать, что он уже собирает улики против
почтенного камергера. Но что-то гложет сердце Освальда — есть
в их доме тайны, которые ему неизвестны.
Большое значение придавал Орленев разговору с пастором
в первом акте и внушал партнерам, что играть этого вероучителя
надо очень серьезно, без намека на тартюфство, пусть он лучше
кажется одержимым, чем мошенником. Ведь в их споре о пра¬
вильных и неправильных семьях, о диких и приличных браках
сталкиваются две морали — христианского смирения и аскетизма
и близкой к язычеству свободной стихии чувств,— и спор должен
идти на равных. Более того, встреча с пастором пугает Освальда —
как ему, человеку, обожествляющему природу и ее солнечные
краски, жить рядом с этим фанатиком и обскурантом. И внезапно,
на высокой ноте, их спор обрывается: «О! . . Так забрасывать
грязью ту прекрасную, светлую свободную жизнь!» Освальд горя¬
чится, теряет над собой контроль и уже не может скрыть своих
физических страданий. Он хватается за голову, тупая боль рас¬
ползается по телу, шея теряет подвижность, и когда он повора¬
чивается, то всем корпусом... Приступ длится недолго, считан¬
ные секунды, потом Освальд справится с собой и с прежней
учтивостью обратится к пастору — пусть он простит его несдер¬
жанность! Все пришло в норму, только зритель уже знает, что
этот изящный норвежец, почти всю жизнь проживший во Фран¬
ции, тяжело болен.
В конце первого акта Освальд появится еще раз. Дождь по¬
мешал его прогулке, и он возвращается домой по-прежнему уста¬
лый, с хмурой страдальческой улыбкой. В этот момент рядом
с ним оказывается Регина, и от ее вида и взгляда он сразу
меняется: вокруг все меркнет, остается она одна. Мы видим свет¬
ского, изысканно воспитанного человека, ослепленного инстинк¬
том, идущим откуда-то со дна сознания. Не помня себя, в исступ¬
лении он бросается к молодой красивой женщине, от неожидан¬
ности она пугается, будучи совсем не пугливой, и вскрикивает.
Через полуоткрытую дверь фру Альвинг с ужасом наблюдает эту
сцепу из соседней комнаты. Ужас тем более объяснимый, что од¬
нажды она наблюдала такую же сцену —отец Освальда так же
недвусмысленно выражал свои чувства матери Регины, горничной
в их доме. И вот прошлое повторяется, и в каком зловещем ва¬
рианте: ничего не подозревающий брат обольщает сестру! У Иб-
сепа в этом образе греха и его возвращения есть открытая и,
вероятно, слишком наглядная тенденция. Орленев принял его ус¬
ловия игры, и мемуаристы дружно пишут, что в описанной нами
сцене без слов всеми поступками Освальда управляла биология.
Тема наследственности, отцовской крови, оживающей в сы¬
новьях, не раз привлекала Орленева, вспомните Федора и Само¬
званца или родовые черты карамазовщины в его Митеньке. И од¬
нако в чувстве его Освальда к Регине помимо сладострастия была
еще жажда исцеления, это его последний шанс; может быть, сила
и молодость Регины сделают то, па что неспособна медицина,—
вернут ему вкус и волю к жизни! И заметьте, что теперь, после
дикой вспышки, взгляд у него был растерянный, смущенный.
В игре Орленева снова сталкиваются зверь и ребенок, агрессив¬
ность и беззащитность, которая нуждается в опоре. Да, опереться
на чье-то плечо, почувствовать руку помощи — разве не испыты¬
вает в том потребность и сам Орленев! Я напомню еще, что Ре¬
гину в петербургском спектакле играла Назимова, его властная и
капризная подруга, особенно капризная в ту трудную последнюю
пору их романа.
Ибсен любит повторения: второй акт начинается с фразы, ко¬
торую мы слышали в первом,— Освальд говорит, что он хочет
«пройтись немного», и, воспользовавшись его отсутствием, фру
Альвинг и пастор Мандерс продолжают диалог уже без всяких
недомолвок, и тайны старого дома всплывают наружу. Когда кон¬
чается их спор об истине и идеале, длится он долго, мы узнаем,
что Освальд, испуганный непогодой, никуда не уходил и, погру¬
женный в свои мысли, все еще сидит в столовой с бутылкой ли¬
кера и сигарой. Первые реплики, которыми обмениваются мать и
сын, малозначащие. Она встревожена тем, что крепкий ликер
пришелся ему по вкусу, он ссылается па сырую погоду и говорит,
как приятно ему вернуться в мир детства и смаковать «мамоч-
кипы кушанья в мамочкиной комнате». Какие счастливые для
матери слова, но тон у них глухой и настораживающий. И, дей¬
ствительно, со следующей реплики начинается исповедь Ос¬
вальда. У нее много стадий, первая касается его работы: «Чем
же мне тут заняться?» Для его пейзажей нужен солнечный свет,
а целый день идет дождь!
Мотив природы — важный в трагедии Освальда; на фоне мо¬
росящего дождя и северного тумана она и разыгрывается. Поста¬
новочные возможности у труппы Орленева были такие жалкие,
что нечего было и думать о сколько-нибудь художественной кар¬
тине природы на сцене. К тому же он не любил театральные эф¬
фекты, как бы ни были они правдоподобны, и в этом смысле опе¬
редил многих своих современников. Он полагался больше на себя,
меньше па партнеров, и торопился к сути. Правда, на этот раз
нельзя было торопиться, в сцене исповеди в «Привидениях» темн
игры у него был замедленный*. То, что Освальд говорит фру
Альвинг про свою усталость, которая вовсе но усталость, про
свою болезнь, для которой парижский врач нашел крылатое сло¬
вечко vermoulu, что значит изъеденный червями, про то, что, об¬
думав свое положение, он увидел один для себя выход — же¬
нитьбу на Регине, и т. д., так ужасно, что всякая истеричность,
вздернутость, поспешность, форсированный тон, резкий нажим
могут показаться оскорбительными. Впрочем, тянуть, хныкать,
разжевывать, расслабляться в этой нарастающей от фразы
