Александр Мацкин - Орленев
нельзя. Я приведу этот разговор, как он записан в мемуарах Ор¬
ленева:
«Алексей Сергеевич, вы должны создать такой же театр.
Я уверен, что мы все пойдем вам навстречу. Сделайте нас своими
пайщиками, и мы будем работать за совесть, а не за страх». Ста¬
рик Суворип загорелся, поверил в это дело и уполномочил меня
объехать многих товарищей. Я поехал к Бравичу, Типскому, Ми¬
хайлову, стараясь всячески разжечь их, говорил, что не надо ни¬
каких премьеров, не надо никаких первых ролей, надо играть,
если пужио, на выходах, чтобы каждой пьесе создать успех, чтобы
каждому ансамблю придать дух и настроение. Товарищи отнес¬
лись ко мне очень скептически, говоря, что из этого ничего не
выйдет и пе мне переделать людей. Меня словно облили холодной
водой, и я опять полетел к Суворину и убеждал его создать хотя
бы небольшую группу «безумцев и искателей». Суворин, видимо,
за это время посоветовался со своими директорами-компаньонами
и сказал мне, что дирекция не пойдет ни на какие уступки. Когда
я увидел, что мечты мои рассеялись, я обругал Суворина «импо¬
тентом искусства» и опять жутко запил» 23. После этой вспышки
все связи Орлепева с суворипским театром окончательно обор¬
вались.
В какой-то счастливый день вскоре после этого запоя и про¬
изошла встреча Орленева со Станиславским и их разговор о пе¬
реставленных актах и мотивах самоубийства Арнольда Крамера.
В летописи И. Виноградской разговор этот датируется так: до
23 марта. Как вы помните, во время их встречи Станиславский
предложил Орленеву стать актером Художественного театра и по¬
просил его прийти попозже вечером, чтобы обо всем условиться.
Времени для размышлений у него не было, всего несколько часов,
и, не задумываясь о последствиях своего решения, он уклонился
от новой встречи и выбрал неконтролируемую свободу Арнольда
Крамера, несмотря на то, что Чехов (более высокого авторитета
для него не существовало) убеждал его «пойти на работу
к художникам». В назначенный час к Константину Сергеевичу
явился все тот же Набоков и сказал, что его друга мучают сомне¬
ния и, чем больше он проникается доверием к Станиславскому,
тем страшней ему довериться его режиссерской воле; соседство
с величием его пугает: как он сохранит в его тени свою непосред¬
ственность («...Я буду играть нечто отраженное»)*. И он
выбрал хрупкую свободу, навсегда отказавшись от той высшей
дисциплины духа, которой была так сильна труппа Художествен¬
ного театра. Можем ли мы его в том винить?
Летние поездки предыдущих лет и независимое положение га¬
стролера с аршинными афишами, с ежевечерними аншлагами,
с заманчивыми предложениями антрепренеров со всех концов
России — если бы он их принял, работы у него хватило бы на
пять лет вперед,— с письмами потерявших голову поклонниц
(сперва он собирал такие письма, а потом сжег) — вся эта, мо¬
жет быть, вздорная, но милая сердцу суета не прошла для Орле-
пева бесследно. И по чисто житейским обстоятельствам, хотя он
по придавал значения атрибутам успеха и с нескрываемым рав¬
нодушием относился к самому минимальному и вполне ему до¬
ступному комфорту. М. И. Велизарий вспоминает, как летом
1902 года этот «беспечный человек приехал в Одессу в одной мат¬
роске с плащом на плече». Он был тогда одним из самых извест¬
ных русских актеров, а одежка у него оказалась попроще и по¬
хуже, чем в годы дебютов в Вологде или Риге.
Он тратил деньги легко и безрассудно, и его товарищи по
труппе пошли па хитрость, чтобы придать ему европейский
лоск,— выдумали какого-то мифического больного актера, обре¬
мененного семьей, с которым во все время гастролей Орленев
щедро делился гонорарами. Таким образом «накопилась довольно
* В «Дневниках» Орлепсва есть такая запись о встречах со Станислав¬
ским: «1. В Петрограде. 2. У Чехова. 3. Угол Столешникова. Я его боюсь.
Я боюсь его власти, а я власть не переношу органически» 24.
солидная сумма», на которую ему купили «щегольской костюм,
лакированные туфли, галстук, шляпу... ну, словом, все, что тре¬
буется актеру. А в придачу билет первого класса». Нарядный,
как именинник, Орлснев, высунувшись из окна вагона, размахи¬
вал новой фетровой шляпой и весело кричал: «А знаете, никогда
я с таким комфортом не уезжал с гастролей» 25. Но при всем его
бескорыстии, при сатинском презрении к сытости как цели жизни
ему нужны были большие деньги хотя бы для того, чтобы ус¬
троить званый ужин на двадцать пять персон, или отправить не
очень хорошо ему знакомого чахоточного актера (в этом случае
вполне реального, а не мифического) в Башкирию на кумыс, или,
поссорившись с очередным импресарио, не дожидаясь срока
контракта, расплеваться с ним и выплатить полагающуюся не¬
устойку. Натура у него, как это часто бывает у людей беспечных,
была широкая, и, пойди он в МХТ, такой образ жизни стал бы
для него совершенно невозможным.
Помимо житейских были еще художественные, идейные об¬
стоятельства, побудившие его посвятить себя гастролерству: если
бы Орленев выбрал оседлость, разве ему были бы доступны его
дерзкие планы? Он мечтал сыграть Гамлета в мочаловской ма¬
нере, но по-современному, с поправкой на только-только начав¬
шийся двадцатый век; первая проба в «Гамлете» в Костроме
в 1900 году была только робкой разведкой. Он мечтал и о загра¬
ничных гастролях, чтобы ознакомить широкую публику в Европе
и. очень тогда далекой Америке с гением Достоевского — для на¬
чала в его скромной интерпретации, и с «Царем Федором», этой,
как ему казалось, единственной в мировом репертуаре трагедией
бессильного добра. Он, наконец, мечтал о труппе, составленной
из «безумцев и искателей», где нашлось бы и ему место, хотя
знал, что эта мечта самая несбыточная. Его грызли сомнения:
а не надежней ли отказаться от этих воздушных замков и найти
свое призвание, как равный среди равных, в труппе Художествен¬
ного театра, поразившей его сыгранностью и единомыслием? Но
он изменил бы своей романтической, с чрезвычайно развитым
чувством риска натуре, если бы поступил так. Ведь не пошла же
Комиссаржевская в МХТ! Он не думал сравнивать себя со Ста¬
ниславским, но ведь и Константин Сергеевич не пошел в Малый
театр, когда ему, любителю, сделали такое предложение, и пред¬
почел прочности устоев свободу действий.
Всю последующую актерскую жизнь Орленев отчаянно нуж¬
дался в умных советниках и, когда позже ставил «Гамлета», ни¬
чуть не смущаясь, едва ли не одновременно обращался за по¬
мощью к Плеханову и Суворину — об этом я уже писал и еще
напишу; его консультантами были и знаменитый Гарип-Михай-
ловский, и забытый теперь актер Мгебров, и однажды ему встре¬
тившийся режиссер Марджапов, и долго с ним друживший кри¬
тик Тальников, и многие, многие другие. Он жадно искал обще¬
ния с виднейшими людьми русского искусства своего времени и,
как мог, учился у них, но ему нужно было мудрое наставниче¬
ство, а не каждодневное руководство. Чтобы оценить истину по
достоинству, он сам должен был дойти до нее, добыть ее, он не
хотел, да и не мог бы, если бы захотел, ничего получить готовень¬
ким, из чужих рук, в отработанном виде. Не без горького юмора
Орленев говорил, что эта его черта — фамильная, наследственная.
Среди странностей его больного старшего брата Александра
была и такая: он не читал разрезанных книг (по условиям тог¬
дашней типографской техники при брошюровке отпечатанные
листы часто оставались неразрезанными и разрезать их полага¬
лось читателям), утверждая, что это читанное-перечитаииоо ему
ни к чему, ему нужно обязательно новое, а на книги с неразре¬
