Наталья Загвоздина - Дневник. Продолжение

С осиновым трепетом клён.
Осенний осиновый кол.
Все клёны, все колья со мной —
шагаю с набитой сумой.

Не сбросишь суму, как балласт.
Мне жизнь говорит: «Ис полла!»
Я это же тоже скажу,
но в сторону взглядом скошу,

к несчастью... Поэтому – кол,
бессмертного целого – скол.
И – «с райского древа не трожь».
И сердца кленовая дрожь.

Цепочка неровная утр
научит терпенью.
И словно бы сделался мудр
маленько теперь-то.

Ан нет, на глазёнках слеза
и смотришь с опаской,
как будто телёнок слизал
неласково с глазка

надежду... А солнце поддаст
и пару и жару,
а там – дождевая вода
по крышам пошарит,

и – заново... Ясно – темно,
согреет – сморозит...
Слезинки не вылить те вновь —
не вздумай морочить...

Терпения пробуй плоды.
Сколачивай крепче плоты
Ковчегом. По долгам плати.
С голубкою дальше лети.

Не согреешься впрок, не надышишься сверх диафрагмы.
Станет осень худой, станут голые кости греметь
наступившей зимы, будут жаркими думы да храмы
от огарков свечных, от бессмертного бедных примет

в слабом сердце... Здесь осень почти золотая.
Здесь согреешься справа, а слева подмёрзнешь вот-вот...
Но пробитую брешь непогодой – Христос залатает
и однажды опять даст зиме отгремевшей отвод...

Где ж ты, вьюга-пурга... Где вы, сердца глубокие раны?
Погляжу – удивлюсь. Всё как в лучший творения день.
Всё взаправду, и мы. И идём, на ступень покоряя
эту лестницу вверх, башмаки понадёжней надев.

Как ни смотри – всё так, а не иначе.
Тяжёл рябин карминный груз,
ещё пытать не начал ни на укус
его народ. Ещё прозрачны
дали совсем слегка, и в небесах ни проволочки стали и ни следка.

Почти во сне, замедленным потоком,
плывут сквозь сон
коляски-корабли с младенцами – потомки, плывущие... Вазон
цветаст, как в летний день. Перечисленье после. Дурманит дух.
И кажется, что ты – и далеко, и возле нездешних дум...

...Диковинное яблочко висит китайскою красой.
Обыденный под деревце визит понравится разок.
Разок-другой... Излюбленней картинка день ото дня...
Но не сбежать и не укрыться (знаешь) здесь от огня,
осеннего, в каком пылают закат и сад,
и ждёшь – когда «его захватишь»... За кадром – сам.

Я помню, как – ты падал завязать
пурпурный башмачок,
и красный лист, безмолвно зависав,
ложился на бочок.

Над речкою стояла тишина,
не двигаясь. Покой
вселялся в полдень. Счёта лишена,
ещё любовь – погонь

не ведала. И шли, как по водам,
влюблённые без слов,
и был им Вседержитель поводарь,
судьбою – ремесло.

А бабочкой завязанный шнурок
готовился вспорхнуть...
И был недосягаемо широк
полёт,
уже готовивший всплакнуть.

Половик на знакомом крыльце.
Незатейливый ключ на кольце.
Всё как встарь. Осыпается клён.
Ты за дверью. Ты тайно влюблён.

Кошки-мышки и даже сосед
знают тайну... Забыты совсем
все и все – мы с тобою одни —
зажигаем в лампадах огни...

Продолженье не следует. Сон
всё доскажет... Не время на слом —
шкаф по Чехову, башенка-печь,
у которой не холодно лечь,

когда холодно в поле... Погост
на пригорке за полем. Не гость —
приходящий за ключиком. Дверь
тоже знает об этом теперь.

Посиделки вдвоём. Третьей мышь прибежит и проверит.
Далеко за полночь. В пятый раз напевает француз...
Всё совсем как вчера, только месяц немного правее
и полнее чуть-чуть, и луной назовётся к концу,

проходя свой маршрут. Календарь позабыт человечий —
лишь знакомый прононс, колебанье в лампаде огня,
когда ждёшь, не дыша, и едва выдыхаешь словечки,
и готовишься жизнь, как дитя, осторожно обнять.

Засыпая в руках неповинных, младенец не всхлипнет.
В колыбели – как там, где его полюбили давно.
Колыбельный мотив навсегда западёт и прилипнет...
И свидетелей нет, только двое, в обнимку, да ночь.

Перебираем книги. Классики ворчат,
должно быть, для порядка,
приблизившись и снова ворочась...
А мы, как занемогшие врача,
высматриваем... Мы любому рады.

Знакомцы наши съедутся под ночь —
вот радость, вот удача!
Здесь всяк неукоснительно помочь
возьмётся, до участия охоч,
и каждый заслоняет от удара...

Так здравствуем. И дорог наособь
заветный том... вечерние уроки,
и вымышленных автором особ
вторая жизнь, напутствия на сон —
совместное, что память не уронит.

За окошком метель. Нас давно занесло по макушку.
Кто-то вырос из зги – верно, это гринёвский Пугач...
Нам не страшно и нам – не темно, не морозно, не скушно...
Нам с тобой всё равно, что ещё наколдует пурга.

В старых валенках сушь и тепло, и никак не износим...
Этот скромный уют, эта смятая другом постель...
Не разбойники, не палачи, не охотники – с носом
оставлять никого, мы и сами в нелёгком посте.

Зимний вечер как жизнь. Глубока, долгота не открыта.
То попишешь в дневник, то тихонько листаешь в уме...
То любуешься, как заметелился зимний отрывок —
оторвавшийся лист календарный, что столько сумел...

Брожу ли здесь одна, тяну ль с тобою лямку —
вне времени. Считать ступени в самый раз.
Из книжек на полу состряпаю полянку,
не думая совсем прикид не замарать...

То выгляну в окно, где пёс помашет лапой,
то дятел постучит – откликнется сосна...
То станешь соблазнять стряпнёю из шалмана,
а то махнёшь рукой, особенно со сна —

мол, лучше никуда... И будешь прав, конечно.
Весна ли, лето... что бывает там ещё?
Здесь время наблюдать не принято. И нечем
измерить то и то, чем мир отягощён...

И только груз души твоей то жмёт, то тянет.
До паузы знаком любой вечерний жест...
Как разно ни идём сюда с тобой путями —
всё знает наш сверчок свой заповедный шест...

Молчанье золотое! Разминусь.
В округе шум и толкотня, и локти,
и выпаденье вечности минут,
когда, на полдвиженья обманув
течение, пред вечностью неловко.

Что за словечки (сгинешь от стыда) —
«неловко перед вечностью»?! Рыдаю
над жизнью, продолжая отступать.
Под вечер начинает остывать...
Зачем не закрываю на ночь рта я?

Молчанье золотое!

Жду голоса. Сентябрь не промолчит —
и смесь, и череда – перемещенье в звуках.
То ботики рискую промочить,
то высохну – то потекло, то сухо.

На разные приходит голоса
под сердце жизнь – она любой любима.
То листик проведёт по волосам
ладонью, то пройдёт неуловимо

и листопад. Его конечен ход.
Люблю что есть, но что уходит, больше.
Собранье догоняющих грехов
сжимает круг, и в середине больно

душе... Я жду знакомых нот
чередованья, партитуры свода...
Я жду тебя. Не выстроен канон
соединений голоса – с разводом.

День к вечеру, к исходу месяц. Что
ещё кончается? Заканчивая строчку,
не знаю продолжения... Отсрочку
прошу у времени. Не вправе. Ни за что.

На пальтецо приклеился значком
листок берёзы, сброшенный на ветер,
он дырочку на лацкане навертит
для будущего... падая ничком...

В исходе ветра, чуть не в луже лёжа,
мы ждём погоды временного ложа,
пристёгивая буквицу к строке...

И строчка вырастает, и однажды
растенье осторожно и отважно
развёртывает листики в ростке...
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
К исходу месяц. В листьях гардероб
осеннего прохожего... Смятенье
осеннее... Осенние метели
с отметинами поздних орденов...

Но всякие концы – зело начала.
И солнышка горенье в полнакала
не заповедь для будущего. Там
движение. Мы двигаемся тоже
с отметинами осени по коже
и глубже... Отдавая по счетам.

Нанизывая, милая, – укол
получишь в пальчик.
Будь начеку, и это не укор,
а жизни неделимой уговор.

Нанизывая бусинки, забыть
рискуешь дело,
и выставить злой вымысел за быль,
породу оборачивая в пыль.

Нанизывая сослепу – собьёшь
рисунок вязи,
в потёмки уводимая совой,
в потёмках говорящая с собой.

Нанизывая слёзы – костерок
залить рискуешь.
Не вызовешь на помощь катерок.
Не нарисуешь...

Нанизывая радость – не забудь
ступить на землю.
Но помни, голубица, что за путь
от счастья – не обманывает пусть.

Нанизывая жизнь, творишь зело
опасно, и на полку не положишь...
Вложи неповреждённое зерно
в землицу, и пускай растёт —
поможешь.