Наталья Загвоздина - Дневник. Продолжение

Не рви ни волоса – и он не упадёт
с повинной головы без ведома, без воли
Создателя. Его путём пойдём
единственным, какой найти без боли,

наверное, не выйдет. Помирись
с невзгодою – она получше лечит
всех снадобий душистых. Миру – риск
сподручнее. Возьми себе на плечи

одну лишь жертву – вот тебе стезя.
А волос рвать, моя родная, больно,
но совестно – зачем души стеснять
сокровище, когда такая бойня?

Порадуйся страданию – оно
подарит глубину. Поэту прибыль.
Покоя соблазняющий манок
услужливо звучит – златая припыль

на ржавчине... Мне назиданье – рост
палитры осени – ни листик не в обиде
сойти со древа, он всё так же прост
неповторимо, так же не вопит и

не жалуется тихо. Мне бы так.
Страданье – крест. Крестом живёшь и дышишь.
Завещанного поприща батрак —
ты, и его соделатель – всё ты же.

День ото дня длиннее – переход
безжалостней до жути.
Уже давно не видно берегов,
да так и не случился пароход
попутный... Знать, кукушка шутит,

кукуя жизнь в берёзовом лесу —
такая даль... Когда дойдёшь до края?
То зайца встретишь, волка, то лису:
«Ай, лисонька! – она хитро играет...».

Лес полон живностью, но странствует одна
душа. Сегодня выплывет ли, выйдет?
Ночь пугалом поставив, холодна
вселенная – успело за ночь выдуть.

Ночь продержаться, завтра простоять,
а там – прибавить к пройденному. Много ль?
Счёт длится. Плюс и минус. Простоват
урок, как будто... Но устали ноги.

Потёмки засветло и затемно огонь —
лампадное стекло то зелено, то красно,
то йодом отдаёт, и множится, в окон
вступая череду... Долили не напрасно
до краешков с тобой... Тележку и вагон
немаленький ввезя на невесёлый праздник.

Пока мы спим, роняют лепестки
то львиный зев, то астры, то кустарник
осенних хризантем, что мелки и пестры...
А мы не просыпаемся – устали.
Мы видим уходящего костры
последние... Уже стоим у тайны.

Но утро. Загорается в сосне
пожар, и новый свет почти не вкрадчив.
Он жизни не расходованной вкладчик.
Он к спящим прикасается во сне,
глубокие разглаживает складки
на лицах, намекая о весне.

Ну что ж, дружок, на то не наша воля.
Пусть будет так и так.
Подумаешь одно – другое выйдет, – вона!
На трёх стоит китах
лишь вымысел один...
Хоть каждый смотрит – в оба.

Бельчонок с рысьей кисточкой в ушах
на дереве останкинском высоком —
пульсирует сердечко, как душа
смотрящего, не ведая особо

о будущем... А прошлое само
пульсирует, как в маяке, прерывно...
Здесь лето на храненье под замок
положено до сроку, до поры, но

черпает тепло из закромов
осенний день, зверёк таращит глазки...
Ушедшее глядит из-за гробов,
сзывают позолоченные главки.

И выложен шалфеем клумбы круг,
и помысл чист, и древо благородно,
и падают на мраморную грудь
забытого – кленовые короны...

Прохладна целомудренная стать.
Тепло среди. Прикосновенье лечит.
И плашка перелётного листа
всё так же опускается на плечи.

Разгляжу шереметевских дев,
в изумрудной траве постою.
За спиной, красотой оскудев,
время множит работу свою.

Не вернусь. Стану с камнем на ты —
я к нему приложила ладонь.
Рядом с мрамором ни темноты —
только свет. Не вернусь я, а то...

...А то ночью хоть выколи глаз,
а то днём – никого б не видать...
Тишина неземная легла —
в облаках начинает витать.

Постою у останкинских дев
и гнездо по соседству совью...
За спиной, красотой оскудев,
время множит работу свою.

Здесь останусь. Мне с камнем на ты
веселее. В лицо посмотрев,
я уже не страшусь темноты
и дневных нескончаемых треб.

Лишь касаться святой чистоты
и дыхания мраморных дев...
Жить-то надо. Ведь тут часто ты
то же чувствовал в годы надежд.

В Неопалимовском, где Пушкин, бронза и
былое дышит,
ты говоришь, что живы – прозой и
стихами – ты же.

У вставшего Поэта под ногой
грибные шляпки...
О, Родина! И любо, и на кой
по кругу шляться

московскому? Здесь юность и итог —
поэтов встреча.
Я слышу ваш настойчивый исток
созвучий в речи.

Почти врос в землю старый дом,
прибавил тополь
в обхвате... Где-то стороной
чужбины топот...

А здесь физалиса огни,
ползут грибочки
из-под Поэтовой ноги —
руки рабочей

Художника, чей матерьял
судьба и бронза
и кто судьбы не потерял
поэта в прозе.

В Неопалимовском на праздник сердцу рай.
Там был балкон и виноград под кобальт,
и дряхлый особняк, конюшенный сарай,
и кошечка, что лапочкой – царап... Душе царап,
когда везде подкопы
под Родину, охранною подковой
хранимую столетия подряд,
покуда новый варвар не потряс.

Святая Богородица, чей куст горит и не сгорает.
Далёк Синай, а будешь начеку – Она не за горами.
И вот уже не надобно подков.
И как бы ни готовился подкоп,
Москва к Престолу первому приходит,
на беглый взгляд к бессмертью непригодна.
Но жив Неопалимовский анклав,
одетый в несгораемый оклад.

...Степной ковыль, на озере камыш —
всё будит память, всё тревожит.
Там чайка плачет, там всплакнула мышь,
рыдает озеро под вёслами... Как вожжи
натянут нерв, задетый поперёк...

Соломки подстелил бы, поберёг,
но – если б знал... На острове базар
ты помнишь птичий? Аж качнулась лодка
и вёсла заработали в пазах...
Ах, как светло, как пасмурно... Как ломко

воспоминанье, въехавшее в быль
подвижную, как шёлковый ковыль...

Ну и что, что я хотела
быть такой – такой не стала?
Били б даже батогом и
переставили местами —

всё б вернулось, как ни горько, —
не цветут зимой цветочки.
Не поднимешься ты точно
на чужих ногах на горку.

Потому – часок хотенью,
остальному – время, время...
До того, как за́ дверь, с тенью
уходя, замочек врежешь.

Но стихи читать-то можно?!
Дождь пошёл. Опять потёмки.
Обойти бы все таможни
стороной – сквозняк в котомке.

Золотой держу подальше —
от разбойников, вестимо...
На смирение поданный
для того, чтобы вместила

что вмещается с натугой.
То просторен мир, то тесен.
Что срисовано с натуры,
то и будет. Не до песен.

Не до песен, не до писем...
Разреши хоть слово молвить.
Хоть одно. Второе молча.
Но стихи читать-то можно?!

Бутылочного смуглого стекла
с подсолнухом так живописна склянка,
что прежние тотчас померкли клятвы
о лучшем из цветов... Смотрю в упор,
не слыша ненавязчивый укор
других... Подсолнух мой головкой вертит
и радует, как в детстве. Кто не верит,
приди в мой дом, по солнечным часам
сверяя быль. Ночь сложит по частям
обрывки снов, как лист чужого пазла...
Не видеть солнца, видимо, опасно.
Подсолнух мой послушник света – жёлт
его чепец, его восстали листья,
поникшие вчера – уже светлеют лица
сошедшихся, и продолжает литься
целебный свет с цветочным витражом.

Затемнения, сумраки, тень
по углам – утром комната в страхе.
Не помогут ни лук, ни кистень,
разве связка горячих кистей
заоконных – рябина на страже.

Хоть и горько с такой, а светло.
Горечь вяжет, но горечь не губит.
Это осень – «седой оселок»,
с ней оранжево губы свело,
ну а сердце – в квадрате, не в кубе

хорошо хоть... Рябиновый вкус
не в новинку. Оглянешься – вечер.
Взяли птицы намеченный курс...
...Поутру наполняется куст
горьковатою красною речью.

С осиновым трепетом клён.
Осенний осиновый кол.
Все клёны, все колья со мной —
шагаю с набитой сумой.

Не сбросишь суму, как балласт.
Мне жизнь говорит: «Ис полла!»
Я это же тоже скажу,
но в сторону взглядом скошу,

к несчастью... Поэтому – кол,
бессмертного целого – скол.
И – «с райского древа не трожь».
И сердца кленовая дрожь.