Наталья Загвоздина - Дневник. Продолжение

Полегли девясил и шары
золотые, гортензия в шоке,
а добавить хоть градус жары,
перейдёт гладиолус на шёпот.

Птица падает камнем, в пруду
тяжелеет вода – мир на грани...
Ветерок не берётся продуть,
и уже замолчали герани.

Общий обморок. Остов скамьи
позабытой, горячие речи...
Та же жажда, и так же скорбим,
и никак – не выходим – навстречу.

Просыпаешься – лёгкая зыбь.
За окошком – ни моря, ни бриза...
Но мерещится спелая сыпь
на волнах, ходит парусник-призрак
по простору... Распалась вода
на соцветья, обласканы скалы...

Так гудят поутру провода...
Засыпает пустыня песками
бесконечными... Их перейти
баловство ли? Москве не до шуток.
Просыпается день. Впереди
море жизни, и дальше дышу я.

Докричаться до прошлого – труд
незавидный – пустые усилья.
Понапрасну пронзительных труб
выступленья-вступленья... Усидчив

час, что был. Ни туда ни сюда.
Надо вовремя там состояться,
не собрав окаянных «стагнаций»
на тяжёлую чашу Суда.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Инородное слово ещё б
взять и вытеснить, но неподвижным
остаётся замочком висеть
да впивается, будто клещом,
в лист и текст, и берите повыше...

Но не ждите вчерашних вестей.

Разъехались домашние. В пустом
пространстве натыкается на стены
воспоминанье, эхо... На постой
стучится вечер, запуская тени,
как мы родную кошку в новый дом...
Побрызгать бы крещенскою водой.
Да вот беда, вода давненько вышла...
По горлу поднимается всё выше
перед незваным гостем подлый страх...
Водичкой бы крещенскою с утра,
но нет воды. Она прогнала тени
вчерашние, где жизнь взрастила стебель,
а корни укрепить доверив нам...

Разъехались домашние. Видна —
с утра – неразделённая вина
оставшегося сторожить хоромы,
которые и тесны, и огромны
в том мирозданье, что зовётся мы.
Где не было, должно, заветной кошки,
но хлебца пересушенные крошки
таскала перепуганная мышь...

Мы улыбались, мы страдали, мы ж...
разъехались... Ещё вино не вышло,
а что вода – вода прольётся свыше,
я знаю, я слыхала много раз...

По Гласу подвигается гора,
снимается с насиженного места...

Разъехались. Я не одна. Мы вместе.

Быть может, скажут – вот июль, и в нём
плоды растут помедленней словечек —
вынослива бумага... Паче тем...

Не буду, догадаетесь. Кивнём
согласно: перегрелся человечек
в июле, это правда – по черте

проходит еле-еле... Не свалиться
не грезит даже. Умничать горазд,
и плакать, и рыданием залиться...

И думать: «О иулий, что за лица?!
Неужто это зреет на горах...»

Гора спустилась вниз. Как трудно выше
подняться. Поднимаешься – не вышло.
А это – перебор иль недобор...

И даже если б ты полнеба вышиб,
навстречу бы Творцу в пролом не вышел
не знающий, где худо и добро.

Вот так и я, кропающий без меры,
сломаю, проломлю башку – бессмертным
не сделаюсь без Бога моего.

И всё-таки скажу – меня простите!
В июле жарко. Я потом простыну...
Всё выровняет времени огонь.

Забыв жары увечье, подвязав
дорожное тряпьё,
уходит лето...

Что вызрело и снято – по возам,
бесплодного репья —
телега.

Ах, лето жаркое... Я тоже...
кабы кровь
комар не выпил.
. . . . . . . . . . . . . . .
...Лишь дожил
бессловесный крот
с кричащей выпью.

Август, в путь! За пожаром пожар
нам июль посылает вдогонку...
Раскалённую руку пожать
нелегко – не пускает огонь как...

Дым Отечества сладок ли, друг,
когда душит? Не чеховским садом
дышит Родина... Утро в чаду.

Свод небесный провис без подпруг —
нет пути между раем и адом —
надевает окрестность чадру
беспросветную...
Не на востоке,
не на западе – в люльке родной
голосить и молчать заодно,
оставаясь в горящем остроге.

...Сух гербарий, за окнами зной,
и шуршит под ногами до срока...
И не спится, но снится озноб,
опрокинув июльских основ
непреложность... Влажнеет сорочка.

Зной за окнами... Высох ручей
с инфузорией-туфелькой бедной...
И течение летних речей
высыхает... И пыль горячей
под колёсами велосипеда...

Дачный привкус... Пронзающий звук
из-за лет, перемолотых в крупку,
и помельче... заваренных круто
кипятком...
что поныне – зовут.

Уставшая бабочка грудкой на крюк
посажена ловко —
пленённая странница... Замкнутый круг.
Любовная лодка,
застрявшая в отмели...
Солнечный пыл – земные приметы.

Из засухи – в оттепель,
где «угольки» восстанут из мертвых:
обугленный лес, и жилища... и душ
крылатых собранье,
летящих на пламя в родимом чаду
с открытым забралом...

Комарик носу не подто...
Подточит.
Вот-вот осеннее пальто,
платочек
надену весело – а что
в дожде мне? —
не начинает силачом
в рожденьи.
Приходит паинькой,
как кот на лапках,
у пташки паника —
уж больно ласков...
Моргнёшь, и – на тебе!
Смотрите в оба!
Уже и на небе – трево...
Тревога.
Комар-то – бестолочь,
а дождь крепчает.
Промочит, бестия,
в момент кратчайший...
И вот уж холодно —
пальто б да шапку...
Прикроешь голову,
а как душа-то?

...Конечно, осень хладна. Холодна
зима. Тем паче русская, метелью
пугающая... Кто там – зверь ли, куст?

В рубахе из простого полотна,
заснеженного, с крестиком нательным,
раскинулась... Не сахар на укус.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Но долго не забыть осенней глубины,
заглатывая хлад,
смотрящим в полусне из хижин лубяных
на утренников лад...

...Детство в дюнах – с сосновой иглой
тонкорунный песочек
золотится вдали... Залегло —
глубоко, где поныне пасомы.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Этой пылью златой и поныне окутан
каждый выходец, и из любого закута
слышен выдох и вздох:
если всякий росток по-Отцовски окучен,
благодати открыт, в непогоду закутан,
как рождается вздор?
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Детство в Отчей руке – с напыленьем
золотистых песков
и теплом от сосновых поленьев...
Где вовеки пасом.

Дождь идёт, на задворки
вытесняя тепло...
Он уже не затворник —
понедельник и вторник
льёт – поди же ты плох...

Осень дарит печаль —
каждый луч на учёте,
каждый кустик почат,
все под морось учёны
и всё больше молчат...

Где ж ты, радость-Мисюсь —
золотое сеченье?
Сколько лет не смеюсь —
столько плачу... В сочельник
вытру ль слёзы с очей-то?

В Малом Лёвшинском звёзд в аккурат,
как в раю, если там сосчитали.
Выхожу, не впадая в кураж,
из подобия: «Дура! Чета ли
вечер вечности?! Тешит Москва
животы... Жизнь впадает как в кому...
Без зазору стучит по мозгам
новый ритм, не сдаются какому
только звёзды над городом. Спит
Малый Лёвшинский. Власий, Могильцы...
И зовут за себя помолиться
очертанья знакомые спин
старых домиков... Томиков тьма
там прочитана... Вымер читатель.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Молодящейся мачехе – мать
и на смертном пороге – чета ли?!

Поедем в Каргополь с тобой,
где – вот забава! —
по деревянной мостовой
мужик за бабой,
медведь с гармошкою,
коза с рогами
гуляют ножками...
Толпа – руками
умельца леплена,
в печи печёна,
хоть и нелепая —
смотри! – в почёте.

Поедем осенью,
под снег и слякоть.
Чем лучше озими,
тем булки слаще.
А мы всё – ощупью,
с собой не сладим...

Поедем в Каргополь с тобой,
в толпу из «теста»,
и, если живы, что с того,
что сердцу тесно...

Поедем в Каргополь! —
глядишь, отпустит...
Беда откаркает,
назвавшись – грустью.