Наталья Загвоздина - Дневник. Продолжение

Уже по силам счесть
на ближнем древе листья.
Уже с древесных чресл
не стали птичьи литься
нам в уши голоса...

Уже и сад молчит
и всё ясней читаем,
листвы не ополчив,
где каждый лист считаю —
по силам. Полоса

далёкая лесов уже готова счёту
отдать последний лист...
Что как гребёнкой счёсан,
лишь ветер-скандалист
провёл по волосам.

Чернозём. Фиолетовый грач.
Скрип капусты. Рябиновый росчерк
в голубом. Осень вышла за грань
любованья и гаснет досрочно...

Здесь, на родине, жизнь – дефицит,
солнце в складчину, свет по талонам...
На задворках силён девясил,
и забор на задворках поломан.

...В глубине Адриатики – то ж...
Если осень. Иосиф подскажет.
Затерялся его макинтош
в поворотах, в теченье... Подсажен

новый зритель на голос, на всплеск,
на виденье Венеции... В осень
уплываем под плесень и блеск
и – в упор – упираемся оземь.

По осиновым полянам,
по сугробам заполярным
погуляли всласть.

А теперь пора ответить,
сколько пущено на ветер,
перед тем, как стлать.

Не мягка постелька будет —
отвечаем не по букве —
а твердят, что пух...

Лишь не знаем и примерно
поворота (что приметы?!),
от какого – Путь.

Царскосельский денёк. Как при Пушкине. Путник не в счёт.
Он и сам по себе, и чужой, и уже позабытый.
Стихотворец о нём сообщить даже нужным не счёл,
и вдыхает октябрь – предстоят мировые событья.

С бронзой кружится лист, а недавно совсем золотой.
Круг друзей ещё здесь, и достаточно вытянуть руку...
И ещё на земле. Под ногами лоскутный платок
царскосельской листвы, и воронья доносится ругань.

Солнце падает вниз. Этот день унесу на плече —
тяжелее сума, но родимая ноша не тянет.
А о вечере – чур! – помолчим, как о том палаче...
О, как жаждешь под солнцем побыть царскосельским лентяем...

Между солнцем и тьмой проложу папиросный лоскут,
и в него завернусь, и погреюсь в тепле невеликом.
Как в пелёнке. Она не пропустит потоком тоску,
хоть ещё не воздух, не завеса, уже не вериги.

Просто хочется жить. А на многое сил – в пол-ладонь...
Только горсточка, ну – ни полпорции... Милости жажду.
И под грузом годов так охота побыть молодой...
И в пелёночке стыть чуть полегче, и кутаюсь жадно.

Мир просит другого. Ни груза души,
ни песни.
Бесплотного нет. Если есть – задушить.
Не бейся.

Ну что же, зимой и синица – слегка
идальго[2].
Свистит желтогрудая – а не слегла.
Ты тоже сойди на дорожку с ледка,
и – дальше.

И откуда что берётся...
Новгородская берёста
тайну бережёт.

Баловство бывало в детстве —
петушки – ау, младенцы...
Сахар пережжён.

Горек сахар – а соблазн-то...
Под него поём согласно...
Промолчи, Вийон!

Но когда с ответом встречусь
и пойму, откуда трепет, —
захлебнусь виной.

Мир ещё цветной, как сахар
в леденцах, снежок над садом —
на дворе октябрь.

И опять орут с начала,
и лежит в гробу молчальник —
в долготу октав.

Сахар кончится, и там-то
из теплушки выйдешь в тамбур —
спрыгнешь на ходу...

Вот тогда-то и узнаем,
кто остался вместе с нами —
в крыльях. Без ходуль.

Ещё нерастраченных крон
укрытья торжественны – край
неброский... где в ягодах кровь
рябины, раскатистый грай
вороний... Где ворон и враг
созвучны, должно, испокон...
И где обретаются враз,
как в осени, дрожь и покой.

...Да, тяжела ты шапка-ноша, но...
закинута наверх, где места – небо.
А я, сей человеческий щенок,
засматриваюсь заново... И немо
стояние под деревом. Восторг
вместился в речь, неслышную воронам...
Мир каркающим голосом исторг,
что мой сюжет рябиновый сворован
у неба, у земли, у птичьих стай,
полдневного тепла, вечерней стыни...
Но совесть наблюдателя чиста
хоть тут... обезоруженного с тыла.

Тепло и пасмурно. Осадки у ворот.
Раскрою зонт – пройдусь под крышей мира.
Здесь радости не больше, чем хвороб, —
надень гамаши, шарф из кашемира,
и в добрый путь...
Старея по часам,
ты постепенно выпадешь из ритма,
упорно собирая по частям
обломки развалившегося Рима...

Отсюда хорошо – вернуться...
Память тянет, как Жучка за рукав.
О прошлое моё, мой уголок бермудский,
отпустишь и меня, распорядившись мудро,
и я останусь, пса не заругав
за этакую вольность...
Под авто
бросаются огни, навстречу ностальгии,
и вспыхивают всполохами в тон...
Ушедшее, как видно, камертон
пожизненный. А небеса – стальные.

Я знаю, есть Китай, «китайское варенье»,
Китайская стена и что-нибудь ещё
китайское... Но здесь, под дождиком, вернее
живётся – в ноябре погодкою польщён
привыкший жаться в щель любую соплеменник.
Как иероглиф мудр – мудрён любой чертёж
проходов и дворов... Взаправду пламенеет
сердечко, что вросло в родительский чертог.

Осенних ризниц тусклый матерьял...
И русский мир в предчувствии осады.
Минуту и другую потерял
текущий день, осунулись фасады.

Ноябрь – напасть. Беги, покуда цел!
Сморчком глядит последний поселянин —
забытый лист. Глядит иудой в цель
последний месяц – дрожь пошла слоями,

как снег и снег... Ноябрь глядит в окно.
Туманна морось, и стекло туманно.
Туманного предчувствья волокно
уже страшит – ещё, однако, манит.

Кого здесь только не было! Премьер
прохаживался, зрители толкались...
Но стали новым лицам не в пример.
Так память наша бедная – долга ли
иль сроду укорочена – долгами
задавлена, и времени примет
искать необязательно...
Примерь
уже не роль. Что принято – промерь,
но кровью, но истёртыми ногами.
Как праотцы, что обучили гамме.

Неурочно тепло – всё б бродить по его берегам.
Изумляться красе – каждый раз и знакомой, и новой.
Здесь теченье молчит, неожиданный там перекат...
Кто умеет смотреть, разглядит увяданье – в обнове.

И не меньше цветов, и оттенков поболее, чем
ясным маем, горячим июлем,
золотым сентябрём – их понятней любить и ловчей
о любви говорить – собирается улей.

И плывя ноябрём до зимы, поменяешь уклад.
Но о том не теперь – так тепло, даже крылышком машет
чуть заметная тварь, у кого ни другого угла,
ни товарищей, ни... И забот неизмеренных наших.

Напрямую бульварной дугой,
развязав по дороге тугой
узел – жаль, что никто не узнал —
на ходу не распутать узла.

Ну а воздух – не выпить-то как?!
Всё иду, зажимая пятак
на метро – впрочем, где пятаки?!
Уж давно не войти по таким.

Так и жизнь: оглянулся – да где ж?
По кривой исполненья надежд
мы искали... А совесть права —
всё твоё, коль дорожка пряма.

Напрямую бульварной дугой!
Я дороги не знаю другой —
вот и маюсь, и дело с концом —
не ходи, с пятаками, кольцом!
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Возвращаться бульваром не грех.
Поздний воздух осенний нагрет,
что живёшь не по правилам вновь
и идёшь в новобрачную ночь
напрямую Бульварным кольцом,
влажный куст на пути, огольцом,
повстречав...
Уходя в сонный дом
прочь отсюда – с монеткой на то.

Каштаны в рваных тряпочках листвы,
понурой и колеблющейся слабо.
В бесшумных мягких тапочках лисы
гуляет осень – каждый день на славу.

И мы остановились на ходу,
вперяясь в миг дарованной удачи:
нам холодно, как будто по задачи
условию известному, но с дачи
не съехали мы в нынешнем году

ещё... Здесь тишина ласкает слух.
А в городе, должно, каштан в отрепьях...
Почти не замечаю, как ко сну
стремится миг. Легка синица тренькать.