Наталья Загвоздина - Дневник. Продолжение

Каштаны в рваных тряпочках листвы,
понурой и колеблющейся слабо.
В бесшумных мягких тапочках лисы
гуляет осень – каждый день на славу.

И мы остановились на ходу,
вперяясь в миг дарованной удачи:
нам холодно, как будто по задачи
условию известному, но с дачи
не съехали мы в нынешнем году

ещё... Здесь тишина ласкает слух.
А в городе, должно, каштан в отрепьях...
Почти не замечаю, как ко сну
стремится миг. Легка синица тренькать.

От пейзажа сбежать и попасть в сердцевину саму
нерешённых задач (никогда!), связку старых вопросов,
где другой матерьял, и премудрую деву-сову
не посадишь на сук, не откупишься просом

от голубки с небес. Здесь варьяций немного с тех пор,
как из Райских ворот вышли двое прикрытых,
распознав наготы существо, и библейский топор
всё стучит и стучит, соблазняющий прыток.

То ли дело пейзаж – вариации в множестве. Прост,
бесподобен сюжет – сердце прячется в слово.
Но застрявши в зобу, у ворот, не пускает вопрос
уходить навсегда от ответа, и мучает снова.

При свечах в Мариинской больнице.
Писательский дом.
Занавешены окна-бойницы.
Вступительный том

здесь пролистан...
А дальше – в поход со двора
до возврата на пристань,
что уже без него сотворят.

Подниму занавеску
и увижу спины разворот.
А бессмертные бесы
всё чернее московских ворон.

Смотришь белой вороной,
поправляя очки и житьё,
где Москве – обороной
твоего ополченья шитьё.

Прочно пригнаны нити,
и надёжен защитный покров.
В Царство Божие внидем,
сохранив Божедомки покрой,

кто чем мог, чем богаты.
Свечи тают, но свет не погас.
В затемненье блокады
ярче звёзды. Почти напоказ.

Жизнь сжалится, сжимаясь, и сожмёт
в объятиях – страшусь, не зная как-то?
И снова повторяю: горше мёд
всего на свете... Не бочонок – кадка
уже полна, и нечего хотеть.

Деревья расступились в наготе.
Ноябрь, хоть и добряк сегодня, завтра —
безжалостен – на то его права
и долг готовить будущее. Затхло
слегка, и сладко странствует трава...

На привязи. Как бобик в конуре.
Обшарпан пол, и краски поредели
на стенах... где ружьишко в кобуре
забылось и не выстрелит. Радею

о прошлом, не о будущем. Висит
шнур провода с засиженною лампой.
И даже в настоящее визит
не нужен... и отталкиваю – лапой.

Барбарисовый куст с воробьём-завсегдатаем мест,
где в диковинку сам барбарис – барбариса косицей
поживится вот-вот... Не спеши, это верная месть
незнакомых широт – перестань на чужое коситься.

И не пробуй, лети на рябину – накормит своим.
Горько разве сперва, и рукою достать до морозца,
серым крылышком и... Да и незачем счёты сводить —
здесь на родине всё, что ни есть, – то красно, то морока.

Середина не нам, хоть и сер обитатель на глаз.
Неспроста в ноябре не могу отвести от рябины
тайных помыслов – там, в тайниках, схоронился наказ
оставаться собой, как бы ни были красно рядимы.

В середине ноябрь, что не верит прогнозу и сам.
Оживают сады, не боясь предстоящего скоро...
Птицы певчие вновь разбрелись по голодным лесам,
и покажется – марта конец, если глянуть с наскока.

Так и – кажется. Жизнь так и кажется. Жизни мираж
увеличился до... Беспристрастное время шагает.
И тепло ноября беспрепятственно выйдет в тираж:
так проснёшься однажды – и холод глядит по-шакальи.

Когда, как ветхий раб, алкаешь отомщенья —
замри и слушай, как аукнется ответ.
Придёт, заставив ждать, признание мощнее —
испытанного гнёт отступится от век.

Придёт любовь. Она и в ноябре приходит.
На стареньком пруду толпа застрявших крякв.
Везде своя толпа... Для дела так пригодней.
И, маясь не у дел, желай – не укорять.

Картошки ладожской оранжевая плоть,
и тишина на озере, и утро
рождественское – памяти оплот
и подтвержденье, что устройство мудро
вселенское – не зря храню и днесь.
Воспоминанью окончанья несть:
и Тарту пасмурный, и Балтика под снегом,
и юности – и теснота, и нега.

Что юности пристало, то – ни-ни – сединам,
паче мужеским, и к месту молчанье и глубокая слеза
раскаянья, когда – не в середине уже давно.
Походы по лесам кончаются, и надобно слезать —
кому откуда: каждый выбрал транспорт,
не вспоминая Путника, что ра́спят.

Вместителен и нынешний мешок.
Ан взять побольше? – пригодиться может...
Тряся в четыре стороны мошной,
оцеживаешь комаров да мошек,

бревна не замечая ни в глазу.
В глазах туман – китайские безделки...
Бессмертная воздушная лазурь
не продаётся – бесполезны сделки.

Великое живёт не суетясь.
Но без тебя. Без комаров, без мошки...
И в стане новоявленных сутяг
перед кончиной вспомнишь о морошке?

Кто вслушается – друг, кто пролистал – не недруг.
У книг, как у земли, есть потайные недра,
и почва, и сады.

Кому цветок сорвать, кому плодов дождаться,
а осень подойдёт – сбежать из-под дождя-то —
обсохнуть и забыть.

Не всем же в гору лезть и проникать в утробу,
где каждый сердца нерв покажется утроен —
ведь в самом деле боль.

Коснулся, и за то – спасибо. Жизнь едина.
В ноябрьский воздух влит раствор грядущих льдинок —
дождливо. День – любой. Да здравствует любовь.

Холод – вор. Отбирает тепло
у земли. По Пречистенке ветер.
Далеко наверху протекло
и продуло – хвороба в конверте
нам отправлена. Почта не врёт.
До весны распечатывать будем.
Так и чахнет столичный народ,
распечатав на душу по пуду...

Играем в мяч. Подача за тобой.
Игра меняет правила по ходу.
Какой горнист нам выдует отбой,
который стряпчий сделает погоду?

А мяч – то мал и мягок, то велик,
и справится – играем не на деньги...
Играем жизнь. Она вот-вот велит
надеть скафандр – попробуйте, наденьте —

не выдержите. Каждый хочет сам
дышать и любоваться Божьим миром.
Живём, как и играем, по часам
таинственным. Она проходит мигом.

Ноль градусов. Меняет вещество
строение. Меняют суть предметы.
И открывает древние приметы
событий на пороге вещий сон,

которым спим... Прелюдия зимы.
Всего лишь утеплиться. Шарф повесить
потолще... В невозможное поверить —
пробиться! – не возьмёшь тепла взаймы.

Москву люблю (ни слова о плохом...).
Мы будем с ней в обнимку (в раскоряку).
Нас держит золотыми якорями
и маленькой подкованной блохой.

У меня под окном – я с тобою не меряюсь – сад!
Закисаешь везде. На земле уже скоро не хватит
уголков для тебя – пересчитаны списки услад.
Не поможет ещё, раз нутро оторочено ватой.

Только боль оживит. Я видала на пальчике след.
Ах, как радуюсь им, не любимым – и боли, и крови...
А продолжишь считать («ах, везёт!»), задержись на числе
предпоследнем... С последним – закроют.

А тяготы, отче, не груз, а всё, что имели.
Натруженных косточек хруст,
положенный поверху руст...
На сердце – что мелем.

Что мелем, то выплачем. Бог Один и свидетель.
Долг так и не выплачен. Плач почти что свирельный.

Свирель ли, слеза ли – одно, как есть, подношенье.
Слова-то – связали: на дно с такими на шее...