Юлия Мамочева - Инсектариум

Задуманный (в противовес человеконаброскам)
Спасительно-цельным, словно корабль Ноев,
Ты народился кротким Творюдобродским,
А, забродив, обернулся Наоборотским.

Бредни ль? Да, брат: добредёшь до Врат — Бесвребродским;

Из тех, какие — несильно, однако — многих.

У Него есть Она. У тебя — ананас несносный,
Что на срезе — солнце, снаружи наряжен, как сосны,
В чешую. Кислым соком нещадно чешутся дёсны;
Соком губы, словно от поцелуев, саднит и жжёт.

У тебя есть сон: ляжешь поздно, наевшись постно
На глазах у застывшей в рамке (как в проруби) — крёстной,
Что смеётся из детства — там, за стеклянной коростой,
(Мол, обрезала всё-таки косоньки, да, дружок?)

На стене — фотография. Свет ночника жёлт.

У Него есть Она. У пацанки с кривой осанкой —
Друг готовится в сан, а другого зовёшь ты (Санькой)
В месяц раз (подустав от асан и персена) — сам-то
Он заглянет не чаще Санты: за год — разок.

Ты форсируешь Сартра, фарсишь по страстям Форсайтов,
Насидевшись на саммитах сотен трясинных сайтов.
Но желудок неслабый — предательски крутит сальто
Всякий раз, если Он взлетает на горизонт.

У Него на груди — Она. У тебя — образок.

В годы, когда я не пил: ни (в слезах) — Рабле,
ни (в истеричной истоме) — советской истории…
— стоил трамвайный билетик пяток рублей,
а любить — лично мне — ничего не стоило.

Я и любил — частоколы фонарных мачт,
росших из палуб асфальтовых окаменело;
небо любил — и пятнистый солнечный мяч,
полем футбольным которому было небо.
Город любил: он пах мне отцовским басом;
страшно любил: до того, что других — не хотел.
Всё улыбался. И нифига не боялся…
кроме как — спать: да и то, когда — в темноте.

Что же теперь? Стремятся к отметке «двадцать»
стрелки-то: все, которых не перевести.
Тем, что любимо, пришла пора — любоваться,
— то, что немило, сминая в нервной горсти.
Время пришпоривая, как слепую клячу,
сдуру, — манюсь из дворцов на огни лачуг.
Чванюсь прилюдно — частенько имею Удачу,
наедине которой в жилетку плачу:
ей, проститутке, эдак за час плачу.
Да, я боюсь её, даром что внешне — стоек:
раз-то за разом, зараза, едва на «ты»
с ней перейдём — ускользает, кроватный столик
мне оставляя то ли, блин, понятым,
то ли — тюремщиком.

Знала б, чего стоит — каждую ночь в объятиях темноты
сном забываться… Это — как в щель забиваться.
Да, на часах жизни — без капельки двадцать.
Капелька — чаша терпения переполнится.
Как же любил я всё то,
что теперь —
лишь
помнится!..

Градом родным надышавшись, пороги чужих
нынче, приюта прося, обиваю постыдно.
Чучелом замерло солнце, мячом отслужив;
с виду не скажешь, но знаю: оно остыло.
Нет мне уже таинственных кораблей
с мачтами фонарья из асфальтовых палуб.
Только хардкор: собеседник в лице Рабле.
Слёзная хладь на щеках повзрослело-впалых.

Небо висит над тобою, как черное вымя:
Сплошь перемазан в лунном его молоке.
Да, я звала тебя миром. Теперь ты — вымер
Всем, что сияло. Пустеешь, чудный макет.

Вот, казалось бы, губы: красны по-кремлёвски,
Нос — горбат, словно улицы в старой Москве;
Стёклышки глаз… В них, при всём изумрудном лоске, —
Уж не живёт свет.

Правда — она тяжела, о паяц распоясанный:
Полные духом её принимают, как сан.
Не в подтвержденье ли ты закидал меня яйцами?
Солнце желтком стекает по волосам.

Не страшно ль приходить домой
Дождём в Сочельник
И видеть дом безглазым свой,
Как пыльный череп?..

Хотеть к нему, лететь к нему
Сквозь вёрсты-вести…
А после — немо встретить тьму
Глазных отверстий.

Они глядели прежде в стынь
Уютом света;
Теперь же комнаты пусты,
А окна — слепы.

О, мёртвым редко любо знать,
Что к ним летели…
Оконная голубизна,
Теперь ты темень.

О, ливень перед Рождеством
Длинней недели!
Твои глаза, почивший дом,
Остекленели.

Понуро хлещет море-ртуть
По ним и нервам…
Коль должен кто-то утонуть —
Я буду первым.
Но я не канул, я доплыл
В канун Рожденья.
Взрезая быль больных белил
И наважденье!..

Так молния игольно ест
Бездумья дебри,
Узрев нерукотворный крест
В трёх-ветвом дереве…

Мной причащается подъезд
Во славу Деве.

И по ступеням нараспев
Лечу, как голос.
Ключом — в замок; плечом насев,
Давлю на дверь… Прихожей зев
Пригож и холост.

Я — в комнату, как в горло — ком;
Как в стужу, в гетто —
По-детски датским мотыльком —
За милым — Герда.
Я в комнату — тайком; влеком,
Как в мир — легенда.

…А дождь стоит, заполонив
Ночи пространство.
Дома бледны; глаза у них
В подтёках рабства —

Лишь мой теперь глядит во стынь
Огнями окон.
Я свет зажёг. И зрю кресты:
Антенн распахнутых кресты —
Сквозь ливня кокон.

Плачу — как будто не ведая, что творю;
Солено да голосисто — до гула систол!..
Комната смяла в ком дрожащий — твою
Гордую систер.

Вообразишь? Я — скрученный кренделёк:
Темень хлебаю, едкой терзаясь коликой.
Как ты далёк!.. Ночь лежит меж тобой, Лёх,
И моей койкой —

Прошлая — тряской порельсовой. Эдак — теперь.
Знает она лишь, дышавшая креозотом, —
Сколько несказанного у меня к тебе,
Моё золото.

Знает она лишь, чёрной дрёмы тюрбан
Мне на чело мотавшая нарочито,
Сколько, мой ангел, у старшей твоей для тебя
Перед-сном-не-прочитанного.

Я, пережив и её, и дождливый день,
Что проглотил Москвою меня — чуть после,
С ночкой второй обнимаюсь чёрт-знает-где
В эмбриональной позе

И вспоминаю город моих шести
Лет: тот, в котором тешишься нынче своими.
Вообразишь ли, как сердце сестры частит
На твоё имя…

В комнате этой не видно ни зги, ни черта:
Чахлая темень молчит на очах паранджою…
Хочет вернуться к тебе твоя «Юльчитай» —
…Не чужою.

Тяжко болея… сама за себя — я набираю «ноль-три»;
Плавленый мозг приливает к глазам пьянственно-мутной алью.
В ухо органно — гудков дрель; а в голове — кадриль
Мыслей: «Oh Goodwin, I know, you're almighty. Are you?»[2]

Жаркие губы сжаты пока, но — разверзнуться ждут;
Кажется, череп натужно трещит, полон жидкого пламени.
Жуть ожиданья сдавила гортань — хваткая, точно жгут;
А в голове: «Goodwin, answer… Oh tell me you love me!..»[3]

Боже, за мною насквозь следят — вытаращенных витрин
Взоры. Я в улице заперта — чёрно-глухой, как гробница.
Боженька!.. Зная, что… что — больна, на… набрала «ноль-три»:
До страны ОЗ иначе не дозвониться.

Это вот — Вера. Нет, не Христова. Краснова.
Чуть протрезвела — тут же к бокалу снова.
Хваткой подобная
ушлому бизнесмену,
Пашет — по долгу
(службы) — в ночную смену.

Вера — крепка. Ей до жути фартит — продаваться:
Ей по-спартански — никак, а по паспорту — двадцать.
Стелит-то мягко; сюжет — чем ночней — тем жёстче:
Вера из женщин, чьё самопреданье свежо ещё.

…Всяко ей утро — кефирно. Глаза — как фары.
Вере б о фирмах — да фермой мычит про фарма,
Ибо — не в форме, всенощно отработав.
Совесть сифонит симфонией трёх абортов.

Совесть свистит — только узнице не насвистеться
Там, взаперти, в одиночной камере сердца.
Совесть скрежещет, бессильно-строга, как завуч:
Вера из женщин, что богатеют за ночь.