Юлия Мамочева - Инсектариум
Ослепшие — уже давно, с наступлением ночи, — глаза девочки были плотно закрыты, однако теперь изнанкою век ясно осязала Она полноцветие взволнованного зноя. И неспроста: то кипящий нектар всех Светил омывал сухие Её глазные яблоки, как солёная, напитанная рассветным солнцем, морская волна омывает прибрежные камни. Чуть позже, натешившись своею забавой, он скопился под сомкнутыми девочкиными веками и щедро прогрел нежные эти лепестки, отчего самой девочке вдруг сделалось нестерпимо красно. Она распахнула глаза — и… хлынул из глаз Её густо-пунцовый сок, пьяный нектар солнца, пульсировавшего в девочкиной груди; солнца, опутанного сетью Её артерий, вен и капилляров. Он фонтанно хлынул наружу: в чёрное небо, казавшееся неотделимым от чёрной земли, и растёкся меж них, и тем самым рассёк их единство надвое огненным клинком горизонта. И та тьма, что очутилась над его пылающею полосой, поголубела; а та, что — под, — заплыла асфальтом и проросла в верхнюю — высокими мачтами фонарных столбов, грузными шафанерами сталинских построек, одноногими великанами тополей, увенчанных зелёными гривами, пепельно поседелыми городской пылью.
А потом солнце, покинув клеть рёбер девочки, медленно поползло вверх по трубе Её горла пульсирующим комом и, чуть собравшись своей вязкой и горячей, как хмельной мёд, плотью у девочки во рту, — вырвалось в небо, ошпарив Ей губы.
Застыв в лазури, солнце поглядело вниз. Земля, укрывшаяся под хитиновым панцирем асфальта, была уже людной: суетливо мельтешащей человечиной хаотично рябил чёрствый и серый её покров. Единственным, крестоподобным островом в этой безрыбной ряби казался ребёнок, распятый на асфальте. То была — девочка, наряженная (по поводу ли, по глупости ли?) в лучшее своё платье; маленькая темноглавая девочка с короткопалыми мозолистыми ступнями, обутыми в безжалостно узкие лодочки; девочка (то есть, разумеется, Та, кого мы ещё в самом начале нашей истории условились обозначать этим именем)… Девочка видела только небо, глубокое и голубое небо, да белевшие в нём заснеженные острова облаков. А ещё видела Она птиц, которые напоминали Ей те спасательные судёнышки, что всегда так самоотверженно и стремительно летят к месту недавнего кораблекрушения.
За мгновения, проведённые в синкопальной темноте, девочка успела хорошенько разглядеть свою бабушку-колдунью (искуснейшую из тех, что никогда не рождались), но всё же не торопилась поведать о ней небесному океану. И даже не потому, что воды его стоячи. Причина, видимо, крылась в том, что воде доверяла девочка лишь дурные сны; а старуха, научи она и моего милого читателя хоть чему-нибудь волшебному — и ему едва ли показалась бы одним из таковых.
Затылком девочка сквозь асфальт слышала живое гудение родной земли. Скулами и лбом ощущала голубой плеск неба. Душой же спокойно видела Она ласковую пляску солнца, что ещё совсем недавно теплилось в Её собственной груди.
Распятая на асфальте, девочка оставалась неподвижным островом в ряби толпы, обступившей Её гомоном волн. Короткая, подобно самой жизни, стрелка наручных часов конвульсивно дёрнулась и замерла на отметке:
VЭто случилось в пятницу.
Мне говорил ты, что день без меня
Мне говорил ты, что день без меня —
не день;
Каждый, мол, час — площе жизни без Божьей опеки.
Вот бы
задним ходом — пару недель
В прошлое отскрипеть: дух его — отпет ли?
Выгорел в Тень воплотитель дерзких идей:
Злее томленья разлуки — тление в пекле
Ссоры. Пожалуй, сорней того и горше —
Лишь смехота механических пантомим,
Коль постановщик — Судьба. Молясь, как негоже,
Я моего величаю святого — Гошей:
Он из всего, что привычно зовётся Моим,
(Веришь ли, милый ты мой) — наименее мним;
(Видишь ли, ясный ты мой) — наиболее явствен,
Верный, как время, закону «Ни шагу — вспять».
Словно стесняясь пресных людских напраслин,
Сальною чёлкой седьмая прикрылась пядь…
Влоб говоря, змий зелёный мне — в каждом ястве
Чудится: бросила пить, разучилась спать.
О, пантомима!.. О, расквитаться б с нею —
В горле слова застревают, цепляясь за ком.
Ты люденеешь, не по летам леденея;
Время уходит — это тоже закон.
Бабушкой сказано: надвое рваться больнее
Смерти общим, чуть найденным, языком —
Этим, что молвил, мол, быт без меня — беда:
Будто, мол, зеркалом каждым скалится старость…
Выбор мой был меж «сейчас же» и «никогда»;
Ставя на «нынче — к тебе», под удар подставилась.
На шутки с разлукою всякий — плохой тамада;
Я — наихудший. Иначе бы в ней осталась.
Изгнание из Рая
Ризою кожаною изнутри выгораю,
Рокотом горя извечного не остыв.
Я!.. Это я — вероломно изгнан из Раю
Самым Моим из пресветлых его святых!..
Рухнувши, корчусь телом бессильно-дряблым
О материнскую плоть ненавистной Земли.
Мне-то, с чужих опрометчиво жравшему яблонь,
Дали в дорогу позорную — костыли,
Вырванные из сладкой их древесины;
Ссохшимся ртом вдыхаю небесную сладь.
Остов изломанный в ризе кожи гусиной…
Рокоту горя изгрудного — полно пылать:
Из полутьмы-то глазничной гремит, негасимый —
Скорбен, что гибель, и благостен, что «исполать».
Только ведь Смертушка — горя такого блаженнее
Аки
единственный рейс
до возлюбленных врат.
Жертвою низвержения, отвержения
Я хохочу, нежданной идее рад.
Рейс… Ждать я поезда этого буду. (Веришь ли мне,
Ты,
что — выдворил,
прежде не оставляв?..)
Жаждать, под небесами, меня низвергнувшими,
Ползая
на дарёных тобой
костылях.
Finita la tragedia
Утопи меня снова в волшебном том феврале,
От какого душа и доныне навеселе.
Утопи меня снова в глубинно-счастливом марте —
В том, бесспорном, как умиление Божьей Матери.
Утопи меня снова в поношенно-нашем апреле,
Что до дна вором-временем был вероломно выхлебан:
Им парили мы, им, как любою любовью, прели,
Суть себя выдыхая всяким словесным выхлопом.
Утопи меня в мае, моём и твоём, как небо,
В океане нежности, жадной швырнуть на берег.
Ты люби меня — так, чтоб забылись тошные «недо»,
Вновь люби меня, миленький, — присно с приставкой «пере».
Утопи меня в чутком июне, чуть-чуть нервозном;
И в июлевом многозвёздье неги блаженной.
Кто свободен — тому не легче, коль баба — с возу;
Как Любви присягавший Её не приносит в жертву.
Мысли,
твоей бесстрастностью
в мюсли высушенные,
Заливаю млечностью кажущейся невиновности.
Выслушай!..
Ради вечного — просто выслушай:
Как признание первое,
как последние новости.
Выслушай — голос безумный глухого гетто,
Звонко горящий — тем, что с горя осип:
«Коли ты — Кай омертвелый, я стану — Гердой:
Верною Гердой, какая тебя воскресит».
Сон
Всё это было сном. Только сном.
Все мы бываем с Ним, когда уснём.
Его зовут Красотой, и Он — как дым:
Сгустившись, вроде бы — плоть. Рассеясь — мним.
Это — моя Красота. Сути — суть.
Чтобы увидеть Его — надо уснуть.
Образы — на вечерок. Вечны — образа.
Счастье, иди ко мне: я закрыл глаза.
Откуда слепая слезливость?
Откуда слепая слезливость?
Откуда —
У той, что безжалостно злилась
На жалких?
Не ты ль нутряному Христу своему —
Иуда,
Коль ходишь по клятвушке, данной ему, —
В служанках?
В служанках тобою целованных уст,
Царица,
Крученых словес первородную густь
Скручинив?
Коль мыслишь о том лишь, как в ладан волос бы
Зарыться:
О, в ладан волос его — парой ладоней
Чинных…
Ты эти ладони сложи на груди
Горячей,
Но тело живое во гроб погоди —
До смерти.
Ты, главное, помни: слабее прозревших —
Зрячий,
А всполохи счастья во мгле — милей,
Чем при свете.
Ты длани согрей биеньем сердечка
Ломаным,
Чтоб линии жизни — что реченьки
В половодье.
Кто Богом целован — не зваться тому
Нецелованным;
А кто — тобою, тому не гулять
На свободе.
Кто Господом клялся — солгавши,
Себя порочит;
Кто — Господу, тот отреченьем — Его отринет.
Да здравствует радость по имени
Прочный Прочерк!
И Прошлое, в пыль облачившееся на витрине.
Душеизлияние свежепроснувшегося в гостях
