Юлия Мамочева - Инсектариум

Небо зарёвано: знойным разъела заревом
Пыльную бледность — невечного вечера паника.
Огненной сетью расползся закат над городом —
Узами многостолетнего кумовства.

Гвалт кутерьмы пятачком овладел привокзальным.
Паинька, ты у подножья громады памятника
Ёжишься крошечно-гордым аккордом, отколотым
От монолита симфонии «соль-Москва».

Голову клонишь в колени, обнявши голени —
Словно уставши барахтаться в говоре, гомоне…
Девочка, чья-то дочка, нахохлившись голубем,
Гонором тихим греешь рябой гранит.

Думаешь, мир неумело поделен надвое:
Вот тебе площадь, роящейся людностью наглая,
В ней островком — постамент, натурально Нарния:
Телом и делом доверишься — сохранит

Да от юдоли подспудно исчезнуть в суетном
Мареве мира, где мечешься, маясь маятником…
Небу лицом потемнеть — суждено заранее:
Выгорит досыта, лишь досчитаешь до ста.

Статуя салютует предсмертным сумеркам.
Девочка кажется чем-то немыслимо маленьким;
Девочка верит. Девочка льнёт к изваянию,
С силой вжимаясь в насиженный пьедестал.

…Город ослеп. Месяц, тонкий косой усмешкою,
Кисло нирвану нервирует, ровно кромешную.
Впору домой бы мне, только немножко мешкаю,
Нежась в жужжанье созвездийного комарья

Да самолётов. На них, неустанных, досадуя,
Небо не спит, полусотней морщин полосатое…
Площадь пуста. Апострофом высится статуя —
Грозный защитник, которым хранима я,

Девочка, блудная дочка, с плечами худыми,
Между копыт исполинских пригрелась демоном…
Жалобным сгустком страхов, страстей, гордыни
Да сожалений о сделанном и несделанном.

На пьедестале святости, славно-спасительной,
Ёжусь, дрожа, словно бы — на доске разделочной…
Ночь наброшена сетью на Moscow-city, да
Я в ней запуталась девочкой, маленькой девочкой.

Жёсток, как всякая правда, гранит подо мной;
Небо втекает в уши, вязко-прогорклое.
Всё, что мне в жизни этой навек дано —
Жаться к бронзово-грозной стати Георгия.

Грозный тополь хранит полнотравного моря штиль,
Кроны ранняя проседь — тому часовому — нимб.
Поле бранное нынче тревожить не смеют дожди,
Но бесслёзною скорбью небо молчит над ним.

Как рыдать небосклону, живому пульсом светил,
Коли павшие, вросшие в почву, ставшие ею, —
Высь вдыхают глазами — совсем как пред боем самым,
В голубень устремив васильков немигающий взор?..

Так умеют те в мирное небо смотреть, кто платил
За него молодою, трепещущей жизнью своею.
Те, чья кровь день за днём — облаков обагряет саван,
По нему расцветая рассветными кляксами зорь.

Плакать смеет ли свод, жаркой кровью солдатскою купан?
Наливаться свинцовою разве что горечью злою!..
Семь десятков лет светлеют в небесный купол
Васильками глаз — те, что стали родной землёю.

Те, что стали землёю,
жизни
не отгуляв;
Что молились в неё, остывая в родных полях, —
О вдовеющих жёнах — дырами ртов обожжённых.
Те, с кого кресты в просолённых госпиталях
Старый фельдшер снимал, искорёжен и шепеляв,
Причитая, что Бог позабыл о своих бережёных.

Те, что, ставши родною землёю, в веках остались
Прорастать из неё по весне молодою травой
Да молчать, васильками в глубь голубени уставясь.
Небу совестно плакать над ними, не знавшими старости,
Но платившими ею за чистый покой его.

Высь, рыданий стыдясь, — лишь глядит бездонною скорбью
(Как любой бы глядел, сотню сот сыновей потеряв) —
Не на брызги росы, подсолившие синь васильковую, —
Но на слёзы солдат о покинутых матерях.

Сон нейдёт. Уставясь сквозь усталость
В потолок — как чадо, чуда ждёшь.
Рыже по подушке разметалась
Рожь.

Душно, душно — стонут стены в доме,
А по ним — немых теней сумбур.
Материнской хочется ладони
Лбу.

Стрёкотом сердечка тишь ты застишь,
А не то — густеть бы ей, сплошной.
Полночь ставни распахнула настежь
И ржаной играет рыжиной,

Выдыхая в комнатную темень
Небо — влажным воздухом морским.
Кто проник в твой неприступный терем,
И к тебе прокрался, на мыски
Ставши, — и присел на край постели?

Это май. Бросай свои затеи.
Спи.

Был он любим добрыми
Девами с дельными догмами:
Теми, что ласковы домрами
Душ, тихострунно чужих.

Был он любим белыми
(Бренностных благ колыбелями),
Только ведь звал их бельмами,
Сердцем не будучи лжив.

Выбрал-то, бедный, Ту,
Жесты которой — безумны:
Поцеловала — и привкус сутки во рту
Густо-солёный, как если б дала в зубы.

Переглянулись — и, как говорится, беда:
Карее буйство в глазоньки парню вылилось…
В жизнь Её он вошёл, словно в Иордан,
А саму — неосмысленно, словно дар,
Возлюбил. За вредность, за недовыверенность.

За руку брал — круговертью неслось естество,
Ночь в животе розовела в разрывах звёздных…
Эту — любил, как не смел бы — себя самого;
Так, как не женщину любят, но воздух;

Так, что неведомой, жгуче-пунцовою силою,
Пальцы из разу в раз наливались, пульсируя,
Искру свиданья на нить судьбы нанизав
В полусвятом упоении опьянелом.
Так он любил — каждой клеточкой, всяким нервом —
Так, что ему и небо не было небом,
Если не отражалось в её глазах.

Так он любил — как, сказать по правде, — не велено;
Так, как вовек человечьей не выразишь мимикой…
Только она не верила. Нет, не верила.
Дескать — доказывай, миленький.

Тот горячился. Речи любовные гречневою
Кашей горчили в нёбо, с слюною смешиваясь…
Ими давился он. Сплёвывал полупрожёванными.
Скручивался кручиной нерассекреченною,
Милую клял за смышлёную полунасмешливость,
Нежно, ненужно — жалеем чужими жёнами.

Лживо иль живо жалеем чьими-то вдовами,
Жизнью швыряем по графику функции синуса —
Пил валидол он, захлёбывался доводами:
Доказать силился.

Силился-силился, плюнул… Да сгрёб в объятие
Счастье своё, неизбывное, как проклятие.
Сгрёб и прижал к ревущей в груди круговерти
Злую свою, свою вредную-в-мятой-майке.
Так, что она начала немножко верить. И
Сразу с чего-то
стала
немножко
маленькой.

Так, что сквозь небо
в глазах её — эка невидаль! —
Сразу откуда-то глянула дерзкая детскость,
Так, что затихли все эти лишние «дескать»…
Странно: в окне расцвело
такое же
небо.