Алексей Дьячков - Игра воды. Книга стихов

Очевидно, что нам отвечает природа,
Отзывается осень изгибом реки.
Потому и блажен ты, Симон бар-Иона,
Что течение видишь, волне вопреки.

К речи выход крест-накрест доской заколочен,
Но стучится к нам песнь с косяком шумных рыб.
Проступающий через х/б позвоночник
Повторяет до боли знакомый изгиб.

Пусть подскажет знакомая с детства примета,
Где свое отражение прячет звезда.
Не оставит зарубки на небе комета,
И прилив не оставит на камне следа.

Но шагнув за порог и бредя по дороге —
По ландшафту убогому наверняка —
Не правдивый рассказ создает, а апокриф
Мальчик в кепи и с удочкой из ивняка.

Трамвай, инвалид, трали-вали.
Подростки, шпана, короли
Карман у пальто оторвали
И с Лениным рубль увели.

Копил и мечтал. Торопился.
И зря собирался в музей,
Где пахнут картины анисом
И мелом скульптуры друзей.

Застрял в перевернутом небе,
Промок в синей луже насквозь.
А кто-то и пишет и лепит,
Вбивает сознательно гвоздь.

Кому-то и выжить не трудно,
Кто вечер за рубль утопил.
Такая вот Ultimae Тула,
Провинция словом одним.

Главврач вернулся к вечеру один,
Стеклянной тарой звякая в авоське,
Медбрата мимоходом убедив,
Что нет ни страшной смерти, ни геройской.

А мы в саду кто бегал, кто вращал
Руками, кто кряхтел в малине пьяный,
Пилюли ожидали и врача,
Как Бёме солнце в плошке оловянной.

А тот святой. Под гроздьями рябин,
Сутулясь, он сидел на табуретке
И что-то на коленях теребил,
Разглаживал. Не фантик от конфетки.

Спасал мой вторник он, а не бульон,
Не постная свекольная котлета.
Молитва, что творил весь вечер он —
Молитва о спасенье без ответа.

Я первым догадался о словах,
Таких кривых и трепетных, как завязь.
Что мама наберет меня сама.
Две палки на трубе моей осталось.

И разнесет акустика ее
Послание, как праздник с колокольни.
И кто-то отзовется ей: Алё!
Все хорошо. Не приходи сегодня.

Огонь горит. Полынью стол украшен.
И ты присел, устав от всех забот.
Твое дитя выплевывает кашу.
Домашний умилительный офорт.

В стеклянной влажной чаше сохнут сливы.
Клеенку скатерть протирает мать.
И после смерти можно быть счастливым,
Достаточно всю жизнь не умирать.

Достаточно присесть, прилечь устало,
И отвернуться на тахте в свой сон,
Чтоб рай тебе свобода показала,
Таким, каков он есть – со всех сторон.

Капусту и астры цыганка на рынок
Носила по пятницам и выходным.
Давал урожай не богатый суглинок,
Не пышные звезды, без сока плоды.

На пыльной дороге до дома с Андрейкой —
Беззубым бомжом – свою глотку драла.
Делила в кафе с алкашами копейку.
И мне карамельку один раз дала.

Жива если, Рая, представь меня рядом,
Как я голубям рыжий мякиш крошу,
Как я на курорте над морем плеяды,
Как блеклые астры твои, нахожу.

Счастливая осень, бездетная старость. —
Твои два окошка, подвальный этаж.
Отчаянно времени сопротивляясь,
Я не покидаю заброшенный пляж.

Покину застолье и выберусь Берингом
К заливу, трясясь и качаясь, как дед,
Чтоб кепку, волною прибитую к берегу,
В руках повертев, на макушку надеть.

Гудеть пароходик невидимый в море мне
О том, что я жизни две тритии прошел,
О радости будет, о мунди и глории,
О том, что еще посидим хорошо.

Уймись капитан на потрепанной палубе,
Домой дошагал я, и, ножкой гуся
Соседнюю псину убогую балуя,
Кузнечики слушаю как голосят.

Град ветра и верто– и мятой и вереском
Шуршит озорно и во тьме мельтешит,
А я под цветным абажуром икеевским
Грущу на террасе с бульдожкой чужим.

Соберу под зонтом электричество,
Как сосновую радость крестьян,
Чтоб с печалью воспеть элегической
Моей родины горький сентябрь.

Пригубив кахетинского красного,
Дряхлым пастырем молвлю: Оно!
И умолкну пристыженным пасынком,
Приключение вспомнив одно.

Для разгона, сугрева, для галочки
Повторю и потопаю в сад —
Наблюдать с исторической лавочки
Листьев неторопливый десант.

Мало помнить дразнилки из классика
И застолья других сентябрей,
Чтобы радость отпраздновав красненьким,
Находить слово грусти в себе.

Скажи как учили. Какое значенье
Имеет упрямость твоя?
Как в школе. Как дома. Как здесь, на качелях,
Взлетая на раз к тополям.

Отчаянье. Жалость. Скажи как учили.
Расплачься, прощенья проси.
Что бедность. Что рос без отца очевидно.
Что маме нашли на узи.

Ушиб – утешенье. Измена – привычка.
Изводит до судорог ложь.
Без света на кухне нащупаешь спички
И с первой конфорку зажжешь.

И чайник наполнив водой через носик,
На синий огонь водрузишь.
И вот уж свое отсвистел он и бросил,
А ты все сидишь и молчишь.

Чтобы жить, облака над бараками
Наблюдая в течении дня,
Должен двор снится ночью с собаками,
Классный велик, что был у меня.

Снятся мостики с шумными стирками —
Ходит пена дугой к камышу,
Где под волнами через тростинку я
В ожидании рыбки дышу.

Отпускает деревья Япония,
Наш «Варяг» не сдается врагу.
Это сон? Ничего-то не помню я,
И забыть ничего не могу.

Вечер в дачной беседке без мебели,
Затянувшийся как сериал,
Не отправился чтобы на небо я,
А впустил это небо в себя.

На склоне не деревня, не село,
Два дома, пышный сад, попавший в сети
Ограды. Создает иллюзион,
Листвою шевеля, июльский ветер.

Осиновая роща. Лес вдали.
От всей усадьбы лишь фундамент зданья.
Здесь, образцы по склону наловив,
Чешуекрылых изучал изгнанник.

С прогулки затянувшейся домой
Спешил он, как пастух в травинку дуя,
Через едва подкрашенную хной
Посадку кленов тихую, родную.

Он выходил, дорогу сократив,
Уже во тьме зеленой, купоросной —
По самому короткому пути —
К зависшим над домашним прудом звездам.

И вот он замирал, как адмирал,
Как зорька, как капустница-белянка,
Предвидя в страшном будущем себя,
Шагающего скорбно к полустанку.

Трясущегося с грибником вдвоем
В пустом вагоне мимо дач и пашен.
Задумчиво крошащимся углем
Штрихующего заросли пейзажа.

Фланель, как розовая даль…
Пусть удивит тебя деталь,
Чтоб ты всей повести поверил и,
Кивнув, домой рванул на велике.

А я глядеть, как тьмы идут,
Лежать в траве останусь тут,
Рубашку подложив под голову
И лодку слушая моторную.

Не твердый воздух, хруст слюды,
Пустой, печальный вкус воды,
Из фляги выцветшей пластмассовой.
Сны, распустившиеся астрами.

Иные сферы странных игр,
Где игом нас пугает тигр,
Мир оглушает шумом уличным,
Но жизнь не прирастает будущим.

Пустырь богов, пространство сна,
Завет материи – блесна.
Так мы бредем, держась для верности
За ночь, лишенную предметности.

Чтоб старость, чтоб смерть, чтоб беспомощным, слуха
Лишенным – и в кресле сидеть у окна,
Была чтоб меж рам обязательно муха,
И тучка над вербой сухой чтоб плыла.

Прожить чтобы долго, и званья, и лица
Забыть – и рабов, и царей, и вельмож.
Ни бури не помнить, ни снов, ни Фелицы,
Ни медленных слов, ни тамбовских порош.

Какой настоящий, всамделишный, тварный? —
Пусть этот – печальный для старческих глаз —
Забыть навсегда, чтобы образ алтарный
Встал в вербе засохшей еще один раз.

Себя покалечить, играя, как в детстве
В горелки. И в Нарве, вдали от дорог
Снять домик, на несколько дней запереться,
И оду сложить, как часовенку – Бог.

Безмолвных деревьев быть принятым в братство.
И тьмы избежать, разевающей пасть.
Чем больше возможностей к свету подняться,
Тем больше опасностей в бездну упасть.

Чтоб было опять не тревожно, не страшно,
Но больно у страсти опасной в плену.
Поверить, что сердце твое тебя старше,
И жизни остаток доверить ему.

Хоры и хоралы, как прятки и салки.
Творения, есть разве чем дорожить?
Отчаяться, мучиться, после отставки,
Чтоб кости в запущенной Званке сложить.