Алексей Дьячков - Игра воды. Книга стихов

Он, ежась и ворочаясь на старом
Матрасе, продолжал куда-то плыть,
Но утренний мороз его заставил
Проснуться, встать и форточку прикрыть.

Из сна никак не возвращалась лодка,
Ржавела цепь, рос из гвоздя пиджак.
И он сидел в постели, к подбородку
Коленки по-мальчишески прижав.

Сарай за покосившейся оградой.
Над лесом поле с облаком одним,
Раздавленной луны иллюминатор,
Покачиваясь, плыли перед ним.

То шторм на море, то волна на Охте.
То молит о прощенье, то фольгу
Конфетную разглаживает ногтем.
То, свой багаж забыв на берегу,

Строптивый жид, калмыцкое отродье,
Старик в пенсне – он продолжает путь
В туман на философском пароходе,
В туман в котором страшно не уснуть.

Дождаться огня на древесной трухе,
И выйти к реке с бутербродом в руке,
Чтоб слушать плеск волн безголосых,
Топтаться в траве, занесенной песком
С прилипшим к ботинку кленовым листком
И с маслом на кончике носа.

Увидеть так четко – стоят облака,
Рисунок осоки, травы, сорняка,
Прожилок орнамент подробный,
И тихо сползти по дороге домой
В осенний овраг, занесенный листвой,
Подкошенным болью от тромба.

До первого снега в себя приходить
В постели, ворочаться, рыбок кормить —
До белой слепой круговерти.
Читать старый глянец, стонать и дремать,
Снег влажною горстью ко лбу прижимать,
Мечтая о Балтике третьей.

Впасть в детство, на «Гостью» и «Ну, погоди!»
Подсесть, до стихов от безделья дойти
И до сочинений собраний.
Попасть от раскатов в зависимость, в плен
К узорам из звуков, к гирляндам фонем,
К Орфею и магам с дарами.

Гуденья Гомера и гаммы Ли Бо,
Шум душа и крики в трамвайном депо,
И улицы утренней трели
Напомнят вдруг вечер, уставший гореть,
Листву, бесконечную реку и смерть.
И зиму. И выздоровленье.

Белый войлок, что влагой набух на реке,
Баржа тянет по городу волоком.
На мосту Пролетарском послышалось мне
В слове облако – благо и колокол.

В полынье и убог дом для рыб и глубок.
Дряхлых изб, магазинов с витринами
И церквей покосившихся тусклый лубок
Заливает настойкой малиновой.

Обивают старухи собеса порог.
И поэту, сердечного приступа
Избежавшего чудом, размеренно Бог
Надиктовывает томик избранного.

Возьми город и облако на карандаш,
Толчею ожидающих зрителей,
И меня запиши, тихий гений, в пейзаж
И деталью какой-нибудь выдели.

Автобус казенный забит реквизитом.
Шофер умотал на озера…
Семь дублей курю я на пирсе красиво,
До слез довожу режиссера.
Тебя вспоминаю я, чиркая спичкой,
И школу – и пламя, и искру.
Как больно пронзал меня ноготь физички,
До «Дэ» опускаясь по списку.
Как ярко сверкала уклейка улова.
Зачем я учился без толку?..
Чтоб на ночь читать баснописца Крылова,
Искать в стоге текста иголку.
Чтоб сонно глазеть на рассвете, как Будда,
С балкона на мстящую людям
Ворону, которая каждое утро
Меня своим карканьем будит.

Ни здание, что за посадкой прячется, —
Таможни, где трудится мне пришлось,
Ни свод со штукатуркой шелушащейся,
Ни портик, ни лепнины пыльной гроздь.

Ни юный сад в цвету, кружащий голову,
Ни берег ночью с грядкою огней.
Один тенистый тихий двор от города,
Один остался в памяти моей.

Я помню – козьим сыром с другом поровну
Делился друг. Изюм в траве чернел.
И кто-то с домочадцами за пологом
О чем-то говорил на топчане.

Мир разделял забор, покрытый суриком,
Гул волн не пропускала внутрь стена.
И проливался воск на войлок в сумерках,
И кто-то его ветошью стирал.

И говорил о рыбе в сети пойманной,
О деле неотложном, узелком
Помеченном. И день грозил нам войнами.
Но рыба заходила косяком.

И снова что-то упуская главное,
Цикадою заслушавшись, еще,
Как каждый год, на осень строил планы я,
Но, как плотва, уже схватил крючок.

С поры той жизнь, как день единый, тянется,
Как праздник затянувшийся, когда
Вина напился, но не до беспамятства…
Поднявшегося на воде вина.

Когда свои залечишь раны,
Сложи в конверт и лес и сад,
И разгляди пипин шафранный
В окошке, марку облизав.

Вернется дочь с ключом на шее,
Задачник распахни и тут
Задумайся – чего в траншее
Четыре землекопа ждут?

Зачем листве качели вторят,
Грибник уходит в бурелом,
Когда в холодном коридоре
Хозяйка звякает ведром?

Когда залепит белым светом
Сарай, колодец, скаты крыш,
Зачем ты, от зимы ослепнув,
Все там же у окна сидишь?

И хлопала дверь магазина,
И мальчик отца догонял.
И плавал снежок егозливо
Под тусклым лучом фонаря.

Ты мне безрукавку вязала
И слушала старый винил,
Метель иногда запускала,
Волшебный тряся сувенир.

А я наш будильник отверткой
Кромсал, не стремясь починить,
Латунную чтоб шестеренку
Извлечь и волчком запустить.

И елка. И пламя дрожало.
И город гостей провожал.
И хлопья стеклянного шара
Кружились во тьме не спеша.

И всем воздавалось по вере.
Кому – редкий гость на постой.
Кому – снег и хлопанье дверью.
А мне эта ночь со звездой.

Вдоль зажиточных изб, городских напугав,
Сядут бабки с молочными банками.
Время вывернет реку, как мятый рукав,
Чтоб открыться своею изнанкою.

Встанут пестрой стеной ветки, грядки, забор
И лиловые перья репейника.
Как псалом торопливо знакомый узор
Почтальон прочитает на велике.

Как письмо в завитушках: Ну что, Пушкин, брат?
Да все как-то тоскливо, не весело.
И пейзажу не счастлив, и свисту не рад —
Бессловесной мелодии, песенке.

Так печально в единственный свой выходной,
Когда вижу дымящие парочки —
Как затягиваются цигаркой одной
Двое поочередно на лавочке.

Гармонист полустертые кнопки когда
Теребит загрубевшими пальцами.
И стоит белой рябью она, как вода, —
Нездоровая музыка станции.

Когда листья последние оторвались
И порхают, как стая, над ивами.
Когда мучает душу мою гармонист,
Неземными свербит переливами.

Не хочется думать, что сердце лишь мускул,
Что жизни есть срок, и что свету – предел.
Гранитный окатыш сползает моллюском
По солнечным бликам в проточной воде.

Когда я под утро лежу, эмбрионом
Свернувшись, под пледом, дыханьем согрет,
Мне снится, что я – в кашалоте Иона,
Мир темен и влажен, и выхода нет.

Мне снится – лекторий пронзен словно спицей
Лучом. И божественно тополь красив.
Студент наблюдает на ветке синицу
И слушает март, а не факультатив.

Горит однокурсницы прядь, разогрета
Полуденным солнцем. Сверкают мелки.
Пока увлеченный профессор – поэта
Не первого ряда – читает стихи.

Не пахнет рай ни волей ни тюрьмой.
Глухая ночь и утро без изъяна.
Дом полотняный, угол плотяной,
Тряпичная игрушка обезьяна.

Волшебный мир светящийся другой
Напомнят хрупкий фантик карамели,
Стакан граненый с чистою водой,
Коробка старых красок акварели.

Перед гирляндой елочных огней
Завернутый в большое полотенце
Пою я, как всамделишный Орфей,
Плаксивую мелодию из детства.

Ее, такую грустную, одну,
Ее одну я вывожу упрямо,
Завороженно глядя в пустоту
С замызганного старого дивана.

Я родину в запасниках конторы
Найду, как свет в простенке богомаз,
Когда тяжелый сумрак коридора
Меня поджаркой луковой обдаст.

Сырая рыба, мел, в разводах плесень,
Избаловавший перцем общепит.
На сковородке маслом постным «Взвейтесь
Кострами…» зачарованно шипит.

Я пистику ТТ под риориту
Подрежу мушку, выправлю прицел.
Накину на плечо пальто и выйду,
И, хлопнув дверью, встану на крыльце.

Кавычки возвращаются и плюсы —
Былье не белым снегом поросло.
И гимн и Рита музыкой медузы
Доносятся с далеких островов.

В дорогу махнешь неуверенно —
Поедет с пейзажем окно.
И вспомнишь, чего с тобой не было,
И то, чего быть не могло.

Сойдутся в круг заросли зодчества.
Раскроется света пучок. —
Кино со студенткой заочницей,
Повторно не сдавшей зачет.

Все светлое, чем успокоится
Душа в коммунальном углу,
Вагон когда поезда тронется
И ты закричишь на бегу.

Три солнечных вечера в Питере,
Рябь Невки и блики ручья.
Два тела сойдутся медлительно
Когда, задыхаясь, урча,

В одно – восьмилапое – сложатся
И дрожью наполнятся вдруг.
Божественным станет убожество,
И плоть обретет себе дух.

Страданье, какое не вынести,
Заставит поверить, что все,
Что было – лишь сказка и вымысел.
Еще одно хокку Басё.