Евгений Евтушенко - Окно выходит в белые деревья...

Как стыдно одному ходить в кинотеатры
без друга, без подруги, без жены,
где так сеансы все коротковаты
и так их ожидания длинны!

Как стыдно —
                         в нервной замкнутой войне
с насмешливостью парочек в фойе жевать,
краснея, в уголке пирожное,
как будто что-то в этом есть порочное…
Мы,
             одиночества стесняясь,
                                                               от тоски
бросаемся в какие-то компании,
и дружб никчемных обязательства кабальные
преследуют до гробовой доски.
Компании нелепо образуются —
в одних все пьют да пьют,
                                                  не образумятся.
В других все заняты лишь тряпками и девками,
а в третьих —
                         вроде спорами идейными,
но приглядишься —
                                    те же в них черты…
Разнообразны формы суеты!
То та,
             то эта шумная компания…
Из скольких я успел удрать —
                                                       не счесть!
Уже как будто в новом был капкане я,
но вырвался,
                       на нем оставив шерсть.
Я вырвался!
                       Ты впереди, пустынная
свобода…
А на черта ты нужна!
Ты милая,
                 но ты же и постылая,
как нелюбимая и верная жена.
А ты, любимая?
                            Как поживаешь ты?
Избавилась ли ты от суеты?
И чьи сейчас глаза твои раскосые
и плечи твои белые роскошные?
Ты думаешь, что я, наверно, мщу,
что я сейчас в такси куда-то мчу,
но если я и мчу,
                            то где мне высадиться?
Ведь все равно мне от тебя не высвободиться!
Со мною женщины в себя уходят,
                                                           чувствуя,
что мне они сейчас такие чуждые.
На их коленях головой лежу,
но я не им —
                           тебе принадлежу…
А вот недавно был я у одной
в невзрачном домике на улице Сенной.
Пальто повесил я на жалкие рога.
Под однобокой ёлкой с лампочками тускленькими,
посвечивая беленькими туфельками,
сидела женщина
                             как девочка, строга.
Мне было так легко разрешено
приехать,
                    что я был самоуверен
и слишком упоенно современен —
я не цветы привез ей,
                                         а вино.
Но оказалось все —
                                        куда сложней…
Она молчала,
                        и совсем сиротски
две капельки прозрачных —
                                                 две сережки
мерцали в мочках розовых у ней.
И как больная, глядя так невнятно,
поднявши тело детское свое,
сказала глухо:
«Уходи…
                   Не надо…
Я вижу —
                ты не мой,
                                     а ты-ее…»
Меня любила девочка одна
с повадками мальчишескими дикими,
с летящей челкой
                              и глазами-льдинками,
от страха
                     и от нежности бледна.
В Крыму мы были.
                                Ночью шла гроза,
и девочка
                   под молниею магнийной
шептала мне:
                     «Мой маленький!
                                                     Мой маленький!»
ладонью закрывая мне глаза.
Вокруг все было жутко
                                       и торжественно,
и гром,
             и моря стон глухонемой,
и вдруг она,
                        полна прозренья женского,
мне закричала:
                          «Ты не мой!
                                               Не мой!»
Прощай, любимая!
                                    Я твой
                                               угрюмо,
                                                                  верно,
и одиночество —
                             всех верностей верней.
Пусть на губах моих не тает вечно
прощальный снег от варежки твоей.
Спасибо женщинам,
                                        прекрасным и неверным,
за то,
           что это было все мгновенным,
за то,
            что их «прощай!» —
                                           не «до свиданья!»,
за то,
          что, в лживости так царственно-горды,
даруют нам блаженные страданья
и одиночества прекрасные плоды.

Я комнату снимаю на Сущевской.
Успел я одиночеством пресытиться,
и перемены никакой существенной
в квартирном положенье не предвидится.
Стучит,
             стучит моя машинка пишущая,
а за стеной соседка,
                                         мужа пичкающая,
внушает ему сыто без конца,
что надо бы давно женить жильца.
А ты,
             ты где-то,
                                как в другой Галактике,
и кто-то тебя под руку галантненько
ведет —
                ну и пускай себе ведет.
Он — тот, кто надо,
                                  ибо он — не тот.
Воюю.
              Воевать — в крови моей.
Но, возвращаясь поздней ночью,
                                                                   вижу я,
что только кошка черно-бело-рыжая
меня встречает у моих дверей.
Я молока ей в блюдечко даю,
смотрю,
               и в этом странном положенье
одержанная час назад в бою
мне кажется победа пораженьем.

Но если побежден, как на беду,
уже взаправду,
                          но не чьей-то смелостью,
а чьей-то просто тупостью и мелкостью, —
куда иду?
                   Я к матери иду.

Здесь надо мной не учиняют суд,
а наливают мне в тарелку суп.
Здесь не поймут стихов моих превратно,
а если и ворчат —
                                     ворчат приятно.

Я в суп поглубже ложкою вникаю,
нравоученьям маминым внимаю,
киваю удрученной головой,
но чувствую —
                        я все-таки живой.

И мысли облегченные скользят,
и губы шепчут детские обеты,
и мучившее час тому назад
мне пораженье кажется победой.

Не важно —
                   есть ли у тебя преследователи,
а важно —
                   есть ли у тебя последователи.
Что стоит наше слово,
                                         если в нем,
заряженное жаждой пробужденья,
не скрыто семя будущих времен —
священная возможность продолженья?!
Твори, художник,
                           мужествуй,
                                                гори
и говори!
               Да будет слово явлено,
простое и великое,
                                 как яблоко —
с началом яблонь будущих внутри!

Когда взошло твое лицо
над жизнью скомканной моею,
вначале понял я лишь то,
как скудно все, что я имею.

Но рощи, реки и моря оно
особо осветило
и в краски мира посвятило
непосвященного меня.

Я так боюсь, я так боюсь
конца нежданного восхода,
конца открытий, слез, восторга,
но с этим страхом не борюсь.

Я понимаю — этот страх
и есть любовь. Его лелею,
хотя лелеять не умею,
своей любви небрежный страж.

Я страхом этим взят в кольцо.
Мгновенья эти — знаю — кратки,
и для меня исчезнут краски,
когда зайдет твое лицо…