Евгений Евтушенко - Окно выходит в белые деревья...

В граде Харькове —
                                           град.
Крупен град,
                        как виноград.
Он танцует у оград
пританцо-вы-вает!
Он шустёр и шаловат,
и сам черт ему не брат.
В губы градины летят —
леденцовые!
Града стукот,
                      града цокот
по зальделой мостовой.
Деревянный круглый цоколь
покидает постовой.
Постовой,
                    постовой,
а дорожит головой!
Вот блатной мордастый жлоб
жмется к магазинчику.
Град
            ему
                        как вдарит в лоб —
сбил малокозырочку!
А вот шагает в гости попик.
Поиграть идет он в покер.
Град
            как
                   попику поддаст!
И совсем беспомощно
попик прячется в подъезд
«Общества безбожников».
А вот бежит филологичка.
Град шибает здорово!
Совершенно алогично
вдруг косынку сдергивает.
Пляшут чертики в глазах,
пляшут,
           как на празднике,
и сверкают в волосах
светляками — градинки.
Человек в универмаге
приобрел китайский таз.
На тазу у него маки…
Вдруг по тазу
                       град
                                как даст!!
Таз поет,
               звенит,
                              грохочет.
Человек идет,
                           хохочет.
Град игрив,
                    задирист,
                                        буен.
Еще раз!
                   Еще раз!
Таз играет,
                    словно бубен,
хоть иди —
                     пляши под таз!
Град идет!
                      Град!
                                   Град!
Град, давай!
                        Тебе я рад!
Все, кто молод,
                               граду рады —
пусть сильней хоть во сто крат!
Через разные преграды
я иду вперед сквозь град,
град насмешек,
                                сплетен хитрых,
что летят со всех сторон…
Град опасен лишь для хилых,
а для сильных — нужен он!
Град не грусть,
                               а град —
                                                награда
не боящимся преград.
Улыбаться надо граду,
чтобы радостью был град!
Град, давай!..

Людей неинтересных в мире нет
Их судьбы — как истории планет.
У каждой все особое, свое,
и нет планет, похожих на нее.

А если кто-то незаметно жил
и с этой незаметностью дружил,
он интересен был среди людей
самой неинтересностью своей.

У каждого — свой тайный личный мир.
Есть в мире этом самый лучший миг.
Есть в мире этом самый страшный час,
но это все неведомо для нас.

И если умирает человек,
с ним умирает первый его снег,
и первый поцелуй, и первый бой…
Все это забирает он с собой.

Да, остаются книги и мосты,
машины и художников холсты,
да, многому остаться суждено,
но что-то ведь уходит все равно!

Таков закон безжалостной игры.
Не люди умирают, а миры.
Людей мы помним, грешных и земных.
А что мы знали, в сущности, о них?

Что знаем мы про братьев, про друзей,
что знаем о единственной своей?
И про отца родного своего
мы, зная все, не знаем ничего.

Уходят люди… Их не возвратить.
Их тайные миры не возродить.
И каждый раз мне хочется опять
от этой невозвратности кричать.

Я не сдаюсь, но все-таки сдаю.
Я в руки брать перо перестаю,
и на мои усталые уста
пугающе нисходит немота.

Но слышу я, улегшийся в постель,
как что-то хочет сообщить метель
и как трамваи в шуме снеговом
звенят печально — каждый о своем.

Пытаются шептать клочки афиш,
пытается кричать железо крыш,
и в трубах петь пытается вода,
и так мычат бессильно провода.

И люди тоже, если плохо им,
не могут рассказать всего другим,
наедине с собой они молчат
или вот так же горестно мычат.

И вот я снова за столом своим.
Я как возможность высказаться им.
А высказать других, о них скорбя,
и есть возможность высказать себя.

Всегда найдется женская рука,
чтобы она, прохладна и легка,
жалея и немножечко любя,
как брата, успокоила тебя.

Всегда найдется женское плечо,
чтобы в него дышал ты горячо,
припав к нему беспутной головой,
ему доверив сон мятежный свой.

Всегда найдутся женские глаза,
чтобы они, всю боль твою глуша,
а если и не всю, то часть ее,
увидели страдание твое.

Но есть такая женская рука,
которая особенно сладка,
когда она измученного лба
касается, как вечность и судьба.

Но есть такое женское плечо,
которое неведомо за что
не на ночь, а навек тебе дано,
и это понял ты давным-давно.

Но есть такие женские глаза,
которые глядят всегда грустя,
и это до последних твоих дней
глаза любви и совести твоей.

А ты живешь себе же вопреки,
и мало тебе только той руки,
того плеча и тех печальных глаз…
Ты предавал их в жизни столько раз!

И вот оно — возмездье — настает.
«Предатель!» — дождь тебя наотмашь бьет.
«Предатель!» — ветки хлещут по лицу.
«Предатель!» — эхо слышится в лесу.

Ты мечешься, ты мучишься, грустишь.
Ты сам себе все это не простишь.
И только та прозрачная рука
простит, хотя обида и тяжка,

и только то усталое плечо
простит сейчас, да и простит еще,
и только те печальные глаза
простят все то, чего прощать нельзя.

Над Бабьим Яром памятников нет.
Крутой обрыв, как грубое надгробье.
Мне страшно.
                         Мне сегодня столько лет,
как самому еврейскому народу.
Мне кажется сейчас —
                                          я иудей.
Вот я бреду по древнему Египту.
А вот я, на кресте распятый, гибну,
и до сих пор на мне — следы гвоздей.
Мне кажется, что Дрейфус —
                                                       это я.
Мещанство —
                            мой доносчик и судья.
Я за решеткой.
                           Я попал в кольцо.
Затравленный,
                             оплеванный,
                                                        оболганный.
И дамочки с брюссельскими оборками,
визжа, зонтами тычут мне в лицо.
Мне кажется —
                              я мальчик в Белостоке.
Кровь льется, растекаясь по полам.
Бесчинствуют вожди трактирной стойки
и пахнут водкой с луком пополам.
Я, сапогом отброшенный, бессилен.
Напрасно я погромщиков молю.
Под гогот:
                   «Бей жидов, спасай Россию!» —
насилует лабазник мать мою.
О, русский мой народ! —
                                              Я знаю —
                                                                    ты
по сущности интернационален.
Но часто те, чьи руки нечисты,
твоим чистейшим именем бряцали.
Я знаю доброту твоей земли.
Как подло,
                  что, и жилочкой не дрогнув,
антисемиты пышно нарекли
себя «Союзом русского народа»!
Мне кажется —
                               я — это Анна Франк,
прозрачная,
                        как веточка в апреле.
И я люблю.
                    И мне не надо фраз.
Мне надо,
                чтоб друг в друга мы смотрели.
Как мало можно видеть,
                                              обонять!
Нельзя нам листьев
                                    и нельзя нам неба.
Но можно очень много —
                                                это нежно
друг друга в темной комнате обнять.
Сюда идут?
                        Не бойся — это гулы
самой весны —
                          она сюда идет.
Иди ко мне.
                           Дай мне скорее губы.
Ломают дверь?
                                Нет-это ледоход…
Над Бабьим Яром шелест диких трав.
Деревья смотрят грозно,
                                              по-судейски.
Все молча здесь кричит,
                                           и, шапку сняв,
я чувствую,
                        как медленно седею.
И сам я,
              как сплошной беззвучный крик,
над тысячами тысяч погребенных.
Я —
          каждый здесь расстрелянный старик.
Я —
          каждый здесь расстрелянный ребенок.
Ничто во мне
                          про это не забудет!
«Интернационал»
                                     пусть прогремит,
когда навеки похоронен будет
последний на земле антисемит.
Еврейской крови нет в крови моей.
Но ненавистен злобой заскорузлой
я всем антисемитам,
                                       как еврей,
и потому —
                          я настоящий русский!