Евгений Евтушенко - Окно выходит в белые деревья...

Работая локтями, мы бежали, —
кого-то люди били на базаре.
Как можно было это просмотреть!
Спеша на гвалт, мы прибавляли ходу,
зачерпывали валенками воду
и сопли забывали утереть.

И замерли. В сердчишках что-то сжалось,
когда мы увидали, как сужалось
кольцо тулупов, дох и капелюх,
как он стоял у овощного ряда,
вобравши в плечи голову от града
тычков, пинков, плевков и оплеух.

Вдруг справа кто-то в санки дал с оттяжкой.
Вдруг слева залепили в лоб ледяшкой.
Кровь появилась. И пошло всерьез.
Все вздыбились. Все скопом завизжали,
обрушившись дрекольем и вожжами,
железными штырями от колес.

Зря он хрипел им: «Братцы, что вы, братцы…»
толпа сполна хотела рассчитаться,
толпа глухою стала, разъярясь.
Толпа на тех, кто плохо бил, роптала,
и нечто, с телом схожее, топтала
в снегу весеннем, превращенном в грязь.

Со вкусом били. С выдумкою. Сочно.
Я видел, как сноровисто и точно
лежачему под самый-самый дых,
извожены в грязи, в навозной жиже,
все добавляли чьи-то сапожищи
с засаленными ушками на них.

Их обладатель — парень с честной мордой
и честностью своею страшно гордый —
все бил да приговаривал: «Шалишь!..»
Бил с правотой уверенной, весомой,
и, взмокший, раскрасневшийся, веселый,
он крикнул мне: «Добавь и ты, малыш!»

Не помню, сколько их, галдевших, било.
Быть может, сто, быть может, больше было,
но я, мальчишка, плакал от стыда.
И если сотня, воя оголтело,
кого-то бьет, — пусть даже и за дело! —
сто первым я не буду никогда!

Хочу я быть немножко старомодным —
не то я буду временностью смыт,
чтоб стыдно за меня не стало мертвым,
познавшим жизни старый добрый смысл.

Хочу быть щепетильным, чуть нескладным
и вежливым на старый добрый лад,
но, оставаясь чутким, деликатным,
иметь на подлость старый добрый взгляд.

Хочу я быть начитанным и тонким
и жить, не веря в лоск фальшивых фраз,
а внемля гласу совести — и только! —
не подведет он, старый добрый глас.

Хочу быть вечным юношей зеленым,
но помнящим уроки прежних лет,
и юношам, еще не отрезвленным,
советовать, как старый добрый дед.

Так я пишу, в раздумья погруженный.
И, чтобы сообщить все это вам,
приходит ямб — уже преображенный,
но тот же самый старый добрый ямб…

По разграбленным селам
шла Орда на рысях,
приторочивши к седлам
русокосый ясак.

Как под темной водою
молодая ветла,
Русь была под Ордою.
Русь почти не была.

Но однажды, — как будто
все колчаны без стрел, —
удалившийся в юрту,
хан Батый захмурел.

От бараньего сала,
от лоснящихся жен
что-то в нем угасало —
это чувствовал он.

И со взглядом потухшим
хан сидел, одинок,
на сафьянных подушках,
сжавшись, будто хорек.

Хан сопел, исступленной
скукотою томясь,
и бродяжку с торбенкой
ввел угодник толмач.

В горсть набравши урюка,
колыхнув животом,
«Кто такой?» — хан угрюмо
ткнул в бродяжку перстом.

Тот вздохнул («Божья матерь,
то Батый, то князья…»):
«Дел игрушечных мастер
Ванька Сидоров я».

Из холстин дыроватых
в той торбенке своей
стал вынать деревянных
медведей и курей.

И в руках баловался
потешатель сердец —
с шебутной балалайкой
скоморох-дергунец.

Но, в игрушки вникая,
умудренный, как змий,
на матрешек вниманье
обратил хан Батый.

И с тоской первобытной
хан подумал в тот миг,
скольких здесь перебил он,
а постичь — не постиг.

В мужичках скоморошных,
простоватых на вид,
как матрешка в матрешке,
тайна в тайне сидит…

Озираясь трусливо,
буркнул хан толмачу:
«Все игрушки тоскливы.
Посмешнее хочу.

Пусть он, рваная нечисть,
этой ночью не спит
и особое нечто
для меня сочинит…»

Хан добавил, икнувши:
«Перстень дам и коня,
но чтоб эта игрушка
просветлила меня!»

Думал Ванька про волю,
про судьбу про свою
и кивнул головою:
«Сочиню. Просветлю».

Шмыгал носом он грустно,
но явился в свой срок:
«Сочинил я игрушку.
Ванькой-встанькой нарек».

На кошме не кичливо
встал простецкий, не злой,
но дразняще качливый
мужичок удалой.

Хан прижал его пальцем
и ладонью помог.
Ванька-встанька попался.
Ванька-встанька — прилег.

Хан свой палец отдернул,
но силен, хоть и мал,
ванька-встанька задорно
снова на ноги встал.

Хан игрушку с размаха
вмял в кошму сапогом
и, знобея от страха,
заклинал шепотком.

Хан сапог отодвинул,
но, держась за бока,
ванька-встанька вдруг
вынырнул из-под носка!

Хан попятился грузно,
Русь и русских кляня:
«Да, уж эта игрушка
просветлила меня…»

Хана страхом шатало,
и велел он скорей
от Руси — от шайтана —
повернуть всех коней.

И, теперь уж отмаясь,
положенный вповал,
Ванька Сидоров — мастер —
у дороги лежал.

Он лежал, отсыпался —
руки белые врозь.
Василек между пальцев
натрудившихся рос.

А в пылище прогорклой,
так же мал да удал,
с головенкою гордой
ванька-встанька стоял.

Из-под стольких кибиток,
из-под стольких копыт
он вставал неубитый —
только временно сбит.

Опустились туманы
на лугах заливных,
и ушли басурманы,
будто не было их.

Ну а ванька остался,
как остался народ,
и душа ваньки-встаньки
в каждом русском живет.

Мы — народ ванек-встанек.
Нас не Бог уберег.
Нас давили, пластали
столько разных сапог!

Они знали: мы — ваньки,
нас хотели покласть,
а о том, что мы встаньки,
забывали, платясь.

Мы — народ ванек-встанек.
Мы встаем — так всерьез.
Мы от бед не устанем,
не поляжем от слез…

И смеется не вмятый,
не затоптанный в грязь
мужичок хитроватый,
чуть пока-чи-ва-ясь.

Пришли иные времена.
Взошли иные имена.

Они толкаются, бегут.
Они врагов себе пекут,
приносят неудобства
и вызывают злобства.

Ну, а зато они — «вожди»,
и их девчонки ждут в дожди
и, вглядываясь в сумрак,
украдкой брови слюнят.

А где же, где твои враги?
Хоть их опять искать беги.
Да вот они — радушно
кивают равнодушно.

А где твои девчонки, где?
Для их здоровья на дожде
опасно, не иначе —
им надо внуков нянчить.

Украли всех твоих врагов.
Украли легкий стук шагов.
Украли чей-то шепот.
Остался только опыт.

Но что же ты загоревал?
Скажи — ты сам не воровал,
не заводя учета,
все это у кого-то?

Любая юность — воровство.
И в этом — жизни волшебство:
ничто в ней не уходит,
а просто переходит.

Ты не завидуй. Будь мудрей.
Воров счастливых пожалей.
Ведь как ни озоруют,
их тоже обворуют.

Придут иные времена.
Взойдут иные имена.