Евгений Евтушенко - Окно выходит в белые деревья...

В моменты кажущихся сдвигов
не расточайте силы зря,
или по глупости запрыгав,
или по глупости хандря.

Когда с кого-то перья в драке
летят под чей-то низкий свист,
не придавайте передряге
уж чересчур высокий смысл.

И это признано не нами,
что среди громкой чепухи
спокойны предзнаменованья
и все пророчества — тихи.

Не тратьте время, чтобы помнить зло.
Мешает это внутренней свободе.
Мешает просто — черт возьми! — работе, —
ну, в общем, это хлопотно зело.

А помните добро, благодаря
за ласку окружающих и Бога.
На это дело, кстати говоря,
и времени уйдет не так уж много.

Как во стольной Москве белокаменной
вор по улице бежит с булкой маковой.
Не страшит его сегодня самосуд.
Не до булок…
                      Стеньку Разина везут!
Царь бутылочку мальвазии выдаивает,
перед зеркалом свейским
                                                прыщ выдавливает,
примеряет новый перстень-изумруд —
и на площадь…
                         Стеньку Разина везут!
Как за бочкой бокастой
                                              бочоночек,
за боярыней катит боярчоночек.
Леденец зубенки весело грызут.
Нынче праздник!
                         Стеньку Разина везут!!
Прет купец,
                      треща с гороха.
Мчатся вскачь два скомороха.
Семенит ярыжка-плут…
Стеньку Разина везут!!
В струпьях все,
                              едва живые
старцы с вервием на вые,
что-то шамкая,
                               ползут…
Стеньку Разина везут!!
И срамные девки тоже,
под хмельком вскочив с рогожи,
огурцом намазав рожи,
шпарят рысью —
                               в ляжках зуд…
Стеньку Разина везут!
И под визг стрелецких жен,
под плевки со всех сторон
на расхристанной телеге
плыл
          в рубахе белой
                                            он.
Он молчал,
                   не утирался,
весь оплеванный толпой,
только горько усмехался,
усмехался над собой:
«Стенька, Стенька,
                                  ты как ветка,
потерявшая листву.
Как в Москву хотел ты въехать!
Вот и въехал ты в Москву…
Ладно,
                 плюйте,
                                 плюйте,
                                                    плюйте —
все же радость задарма.
Вы всегда плюете,
                                  люди,
в тех,
            кто хочет вам добра.
А добра мне так хотелось
на персидских берегах
и тогда,
              когда летелось
вдоль по Волге на стругах!
Что я ведал?
                      Чьи-то очи,
саблю,
            парус
                          да седло…
Я был в грамоте не очень…
Может, это подвело?
Дьяк мне бил с оттяжкой в зубы,
приговаривал,
                         ретив:
„Супротив народа вздумал!
Будешь знать, как супротив!“
Я держался,
                     глаз не прятал.
Кровью харкал я в ответ:
„Супротив боярства —
                                      правда.
Супротив народа —
                                         нет“.
От себя не отрекаюсь,
выбрав сам себе удел.
Перед вами,
                           люди, каюсь,
но не в том,
                    что дьяк хотел.
Голова моя повинна.
Вижу,
                сам себя казня:
я был против —
                           половинно,
надо было —
                           до конца.
Грешен тем,
                        что в мире злобства
был я добрый остолоп.
Грешен тем,
                         что, враг холопства,
сам я малость был холоп.
Грешен тем,
                      что драться думал
за хорошего царя.
Нет царей хороших,
                                    дурень…
Стенька,
                 гибнешь ты зазря!»
Над Москвой колокола гудут.
К месту Лобному Стеньку ведут.
Перед Стенькой,
                                 на ветру полоща,
бьется кожаный передник палача,
а в руках у палача
                               над толпой
голубой топор,
                             как Волга, голубой.
И плывут, серебрясь,
                                      по топору
струги,
                 струги,
                             будто чайки поутру…
И сквозь рыла,
                            ряшки,
                                         хари
целовальников,
                              менял,
словно блики среди хмари,
Стенька
                    ЛИЦА
                                      увидал.
Были в ЛИЦАХ даль и высь,
а в глазах,
                   угрюмо-вольных,
словно в малых тайных Волгах,
струги Стенькины неслись.
Стоит все терпеть бесслезно,
быть на дыбе,
                           колесе,
если рано или поздно
прорастают
                      ЛИЦА
                                      грозно
у безликих на лице…
И спокойно
                   (не зазря он, видно, жил)
Стенька голову на плаху положил,
подбородок в край изрубленный упер
и затылком приказал:
                                     «Давай, топор…»
Покатилась голова,
                                  в крови горя,
прохрипела голова:
                                     «Не зазря…»
И уже по топору не струги —
струйки,
                  струйки…
Что, народ стоишь, не празднуя?
Шапки в небо — и пляши!
Но застыла площадь Красная,
чуть колыша бердыши.
Стихли даже скоморохи.
Среди мертвой тишины
перескакивали блохи
с армяков
                      на шушуны.
Площадь что-то поняла,
площадь шапки сняла,
и ударили три раза,
клокоча,
                  колокола.
А от крови и чуба тяжела,
голова еще ворочалась,
                                                 жила.
С места Лобного подмоклого
туда,
            где голытьба,
взгляды
                  письмами подметными
швыряла голова…
Суетясь,
                    дрожащий попик подлетел,
веки Стенькины закрыть он хотел.
Но, напружившись,
                                   по-зверьи страшны,
оттолкнули его руку зрачки.
На царе
                   от этих чертовых глаз
зябко
             шапка Мономаха затряслась,
и, жестоко,
                    не скрывая торжества,
над царем
                       захохотала
                                              голова!..

Ярмарка!
                   В Симбирске ярмарка!
Почище Гамбурга!
                               Держи карман!
Шарманки шамкают,
                              а шали шаркают,
и глотки гаркают:
                           «К нам,
                                          к нам!»
В руках приказчиков
                                    под сказки-присказки
воздушны соболи,
                               парча тяжка,
а глаз у пристава
                              косится пристально
и на «селедочке»[2] —
                                 перчаточка.
Но та перчаточка
                                 в момент с улыбочкой
взлетает рыбочкой
                                   под козырек,
когда в пролеточке
                                  с какой-то цыпочкой,
икая,
              катит
                           икорный бог.
И богу нравится,
                               как расступаются
платки,
               треухи
                              и картузы,
и, намалеваны
                           икрою паюсной,
под носом дамочки
                                    блестят усы.
А зазывалы
                     рокочут басом.
Торгуют юфтью,
                                шевром,
                                               атласом,
прокисшим квасом,
                                      пречистым Спасом,
протухшим мясом
                              и Салиасом[3].
И, продав свою картошку
да хвативши первача,
баба ходит под гармошку,
еле ноги волоча.
И поет она,
                        предерзостная,
все захмелевая,
шаль за кончики придерживая,
будто молодая:

«Я была у Оки,
ела я-бо-ло-ки,
с виду золоченые —
в слезыньках моченые.

Я почапала на Каму.
Я в котле сварила кашу.
Каша с Камою горька.
Кама — слезная река.

Я поехала на Яик,
села с миленьким на ялик.
По верхам и по низам —
все мы плыли по слезам.

Я пошла на тихий Дон.
Я купила себе дом.
Чем для бабы не уют?
А сквозь крышу слезы льют…»

Баба крутит головой,
все в глазах качается.
Хочет быть молодой,
а не получается.

И гармошка то зальется,
то вопьется,
                       как репей…
Пей, Россия,
                        ежли пьется,
только душу не пропей!..

Ярмарка!
                   В Симбирске ярмарка!
Гуляй,
           кому гуляется!
А баба пьяная
в грязи валяется.

В тумане плавая,
царь похваляется…
А баба пьяная
в грязи валяется.

Корпя над планами,
министры маются…
А баба пьяная
в грязи валяется.

Кому-то памятник
подготовляется…
А баба пьяная
в грязи валяется.

И мещаночки,
                       ресницы приспустив,
мимо,
             мимо:
                           «Просто ужас!
                                                       Просто стыд!»

И лабазник стороною,
мимо,
                а из бороды:
«Вот лежит…
                       А кто виною?
Все студенты
                         да жиды…»
И философ-горемыка
ниже шляпу на лоб
и, страдая гордо, —
мимо:
«Грязь —
                   твоя судьба, народ!»
Значит, жизнь такая подлая —
лежи
             и в грязь встывай?!
Но кто-то бабу под локоть
и тихо ей:
                       «Вставай…»
Ярмарка!
                    В Симбирске ярмарка!
Качели в сини,
                            и визг,
                                       и свист,
и, как гусыни,
                       купчихи яростно:
«Мальчишка с бабою…
                                       Гимназист!»
Он ее бережно ведет за локоть,
он и не думает, что на виду.
«Храни Христос тебя,
                                        яснолобый,
а я уж как-нибудь сама дойду…»
И он уходит,
                      идет вдоль барок
над вешней Волгой,
                                      и, вслед грустя,
его тихонечко крестит баба,
как бы крестила свое дитя.
Он долго бродит…
                                  Вокруг все пасмурней…
Охранка —
                      белкою в колесе.
Но как ей вынюхать,
                                      кто опаснейший,
когда опасны в России все!
Охранка, бедная,
                                 послушай, милая:
всегда опасней, пожалуй, тот,
кто остановится,
                               кто просто мимо
чужой растоптанности
                                         не пройдет.
А Волга мечется,
                                       хрипя,
                                                      постанывая.
Березки светятся
                                    над ней во мгле,
как свечки робкие,
                                 землей поставленные,
за настрадавшихся на земле.

Ярмарка!
                    В России ярмарка!
Торгуют совестью,
                                 стыдом,
                                                   людьми,
суют стекляшки, как будто яхонты,
и зазывают
                        на все лады.
Тебя, Россия,
                         вконец растрачивали
и околпачивали в кабаках,
но те, кто врали и одурачивали,
еще останутся в дураках!
Тебя, Россия,
                        вконец опутывали,
но не для рабства ты родилась.
Россию Разина,
                             Россию Пушкина,
Россию Герцена
                               не втопчут в грязь!

Нет,
            ты, Россия,
                                   не баба пьяная!
Тебе страдальная дана судьба,
и если даже ты стонешь,
                                           падая,
то поднимаешь сама себя!

Ярмарка!
                  В России ярмарка!
В России рай,
                          а слез? — по край,
но будет мальчик —
                                    он снова явится —
и скажет праведное:
                                       «Вставай…»