Евгений Евтушенко - Окно выходит в белые деревья...

Соленые брызги блестят на заборе.
Калитка уже на запоре.
                                         И море,
дымясь, и вздымаясь, и дамбы долбя,
соленое солнце всосало в себя.
Любимая, спи…
                               Мою душу не мучай.
Уже засыпают и горы и степь.
И пес наш хромучий,
                                    лохмато-дремучий,
ложится и лижет соленую цепь.
И море — всем топотом,
                                             и ветви — всем ропотом
и всем своим опытом —
                                           пес на цепи,
а я тебе — шепотом,
                                      потом — полушепотом,
потом — уже молча:
                                 «Любимая, спи…»
Любимая, спи…
                              Позабудь, что мы в ссоре.
Представь:
                       просыпаемся.
Свежесть во всем.
Мы в сене.
                     Мы сони.
                                      И дышит мацони
откуда-то снизу,
                             из погреба,—
                                                          в сон.
О, как мне заставить
                                        все это представить
тебя, недоверу?
                            Любимая, спи…
Во сне улыбайся
                               (все слезы отставить!),
цветы собирай
                           и гадай, где поставить,
и множество платьев красивых купи.
Бормочется?
                         Видно, устала ворочаться?
Ты в сон завернись
                                     и окутайся им.
Во сне можно делать все то,
                                                     что захочется,
все то,
             что бормочется,
                                             если не спим.
Не спать безрассудно,
                                            и даже подсудно, —
ведь все,
                   что подспудно,
                                               кричит в глубине.
Глазам твоим трудно.
                                       В них так многолюдно.
Под веками легче им будет во сне.
Любимая, спи…
                               Что причина бессонницы?
Ревущее море?
                             Деревьев мольба?
Дурные предчувствия?
                                             Чья-то бессовестность?
А может, не чья-то,
                                        а просто моя?
Любимая, спи…
                                Ничего не попишешь,
но знай,
                   что невинен я в этой вине.
Прости меня — слышишь? —
                                               люби меня — слышишь? —
хотя бы во сне,
                                  хотя бы во сне!
Любимая, спи…
                         Мы на шаре земном,
свирепо летящем,
                                    грозящем взорваться, —
и надо обняться,
                                  чтоб вниз не сорваться,
а если сорваться —
                                      сорваться вдвоем.
Любимая, спи…
Ты обид не копи.
Пусть соники тихо в глаза заселяются.
Так тяжко на шаре земном засыпается,
и все-таки —
                         слышишь, любимая? —
                                                                        спи…
И море — всем топотом,
                                            и ветви — всем ропотом,
и всем своим опытом —
                                           пес на цепи,
а я тебе — шепотом,
                                 потом — полушепотом,
потом — уже молча:
                                   «Любимая, спи…»

Я, как поезд,
                      что мечется столько уж лет
между городом Да
                                     и городом Нет.
Мои нервы натянуты,
                                     как провода,
между городом Нет
                                   и городом Да!
Все мертво, все запутано в городе Нет.
Он похож на обитый тоской кабинет.
По утрам натирают в нем желчью паркет.
В нем диваны — из фальши, в нем стены — из бед.
В нем глядит подозрительно каждый портрет.
В нем насупился замкнуто каждый предмет.
Черта с два здесь получишь ты добрый совет,
или, скажем, привет, или белый букет.
Пишмашинки стучат под копирку ответ:
«Нет-нет-нет…
                       Нет-нет-нет…
                                             Нет-нет-нет…»
А когда совершенно погасится свет,
начинают в нем призраки мрачный балет.
Черта с два —
                           хоть подохни —
                                                       получишь билет,
чтоб уехать из черного города Нет…
Ну, а в городе Да — жизнь, как песня дрозда.
Этот город без стен, он — подобье гнезда.
С неба просится в руки любая звезда.
Просят губы любые твоих без стыда,
бормоча еле слышно: «А, — все ерунда…» —
и сорвать себя просит, дразня, резеда,
и, мыча, молоко предлагают стада,
и ни в ком подозрения нет ни следа,
и куда ты захочешь, мгновенно туда
унесут поезда, самолеты, суда,
и, журча, как года, чуть лепечет вода:
«Да-да-да…
                      Да-да-да…
                                            Да-да-да…»
Только скучно, по правде сказать, иногда,
что дается мне столько почти без труда
в разноцветно светящемся городе Да…

Пусть уж лучше мечусь
                                        до конца моих лет
между городом Да
                               и городом Нет!
Пусть уж нервы натянуты,
                                                как провода,
между городом Нет
                                      и городом Да!

Когда радист «Моряны», горбясь,
искал нам радиомаяк,
попал в приемник женский голос:
«Зачем ты так? Зачем ты так?»

Она из Амдермы кричала
сквозь мачты, льды и лай собак,
и, словно шторм, кругом крепчало:
«Зачем ты так? Зачем ты так?»

Давя друг друга нелюдимо,
хрустя друг другом так и сяк,
одна другой хрипели льдины:
«Зачем ты так? Зачем ты так?»

Белуха в море зверобою
кричала, путаясь в сетях,
фонтаном крови, всей собою:
«Зачем ты так? Зачем ты так?»

Ну, а его волна рябая
швырнула с лодки, и бедняк
шептал, бесследно погибая:
«Зачем ты так? Зачем ты так?»

Я предаю тебя, как сволочь,
и нет мне удержу никак,
и ты меня глазами молишь:
«Зачем ты так? Зачем ты так?»

Ты отчужденно и ненастно глядишь —
почти уже как враг,
и я молю тебя напрасно:
«Зачем ты так? Зачем ты так?»

И все тревожней год от году
кричат, проламывая мрак,
душа — душе, народ — народу:
«Зачем ты так? Зачем ты так?»

В моменты кажущихся сдвигов
не расточайте силы зря,
или по глупости запрыгав,
или по глупости хандря.

Когда с кого-то перья в драке
летят под чей-то низкий свист,
не придавайте передряге
уж чересчур высокий смысл.

И это признано не нами,
что среди громкой чепухи
спокойны предзнаменованья
и все пророчества — тихи.