Ю. Богомолов - Стихи

Весна рождается в твоей улыбке милой.
И лишь потом ее природа в мир распространяет.
Весенний влажный ветер благотворной силой
Преображает лес и поле, и сады…
А сердце хрупкое к тебе навечно припаяет.

Ах, был бы я облаком ранней весною!
Летал бы, качался над чащей лесною.
На солнце бы нежился, плавно менялся,
То вдруг исчезал, а затем появлялся.

С утра наблюдал бы с большим интересом
Людские постройки и новую местность:
Озера и реки, луга и равнины,
Неброскую прелесть природной картины.

Но жизнь протекает в одной оболочке.
И есть в ней весомость поставленной точки.
Но мало свободы и мало покоя…
Ах, был бы я облаком ранней весною!

Нет, нет… не надо о стихах! О них сказать…
Что скажешь. Что не скажешь.
Сама собою полнится тетрадь.
Сама собою рвется пряжа.

Как будто бы на небе облака.
То распогодится, а то зарядит дождик.
То твердою окажется рука,
А то колотит мелкой дрожью.
И где закон? И где порядок тут?
Изменчива, коварна, прихотлива,
Не отличает от безделья труд…
Но лишь ее дыханием мы живы.

Наступила пора. Обними меня попросту,
                                    друг мой сердечный.
Жизнь вполне удалась: и мила, и сладка, и,
по сути, безгрешна.
Выпадали нам дни. А какие случались бессонные,
                                                 летние ночи!
Коротка, хороша, коротка…Но не страшно.
Не очень.

Прогуляли мы век. Пробежали на легком дыхании.
И не видели зла. Лишь вечерней листвы колыхание.
Лишь полет в облаках одинокой серебряной птицы.
А какая страна? Нам в любой повезло бы родиться.

Я не знаю, как назвать это чувство.
Скорей – привыкание.
Я не знаю, не знаю, не знаю, не знаю название.
Обними меня попросту, друг мой сердечный,
                                                последний…
Ах, какая пора! Только сосны шумят в вышине,
Отмеряя мгновенья.

Мужчина женщину не понимает. Ему дороже всего
                                                                воля.
А она, выходя из дома, не забывает о валидоле.
Но, иногда, мужчину к женщине тянет. И она с
ним – как пламя.
Очень нечастыми дождливыми вечерами.

И она готова забыть судьбы враждебные происки.
Потому, что у нее более важные поиски:
Она ищет улыбки его отражения
На всех предметах и во всех движениях.

Во всех началах и во всех продолжениях,
Во всех словах и во всех предложениях.
Во всех встречах, беседах, чаепитиях,
Во всех важных и незначительных событиях.

Во всех кошках, собаках и прочих зверях,
Во всех, которые встречала, приоткрытых дверях.
Старательно. Словно она – станция слежения.
Она ищет. И никогда не терпит поражения.

Когда стихи с утра читаю
Или смотрю на зимний лес,
Иль легкою ногой ступаю
По кромке сумрачных небес,

Я слышу простенький мотивчик,
Я слышу искренний куплет
О чем-то безвозвратном, личном,
Забытом мною в толще лет.

И голосок звучит негромко –
Не разобрать в пяти шагах.
И то ли робко, то ли ломко
Перемещается впотьмах.

И слухом, к счастию, отмечен,
За ним я и бегу, и рвусь.
И, более всего на свете,
Мотивчик потерять боюсь.

В темной комнате слушаю шорох дождя.
На голой ветке капли его сверкают.
Грустно. Порой тоскливо. Хотя…
Неплохо жить одному. Никто на тебя не лает.

Вот она – последняя передышка перед болью.
Все предметы молчат так же звонко, как в детстве.
Я уже переболел страхом смерти, как корью
И, вдыхая сижу, словно маленькая фигурка нэцке.

Помолиться бы! Да не научили вовремя.
Не усну до полуночи. Изнываю от зноя и страха.
Лист кленовый в окошко, паутина едва колышется.
Я беззвучно плачу. Отсырела от слез рубаха.

Редкий дождик. Покой. Прохлада
Запах флоксов вдыхаю. Не спится.
Что за дело болезнь или горе.
Не такая я важная птица.

Превосходит меня быстротой этот путник.
Мне ж идти недалече. Спешить не надо.
Отойду. Отодвинусь. Подожду минутку.
Пропущу его. Пусть ему будет отрада.

Никому не мешаю. Один.
Кто теперь слово худое скажет.
Рыжий кот лишь заходит,
Скудный завтрак со мной разделит.

Человек бесполезный. Как трава
Или, скажем, камень.
Ни к какому делу
Не прилеплен теперь душою.

Впрочем, дело одно
Для меня еще остается.
Вспоминаю друзей
Разнесло их по белу свету!

В глухом провинциальном городке
Прошла короткая, как спичка юность.
И первая любовь – одно томление.
И память о ней. Несоразмерно долгая.

Глупее и рискованнее нет затеи,
Чем тени прошлого искать.
Но благодарность перевесила.
И, как израильский МОССАД,
Красавицу нашел я.
Уж сорок лет прошло.
За этот срок, что может сделать время?
Ага! И Вам не по себе, читатель.
Да, все! Буквально все! На камне камня не оставит!
Таков ответ.
Но все ответы, данные заранее
Полны неточностей. Зазор всегда присутствует.
Всегда есть тайна, неожиданность, подвох…
Благодарение богу, живо
Не только ее тело. Но и душа.
Тогда дороги наши разошлись
И как она по ним шагала
Не ведаю. Хотя могу домыслить.
Сплав беззаботности, веселья, добродушия
Не охранил от горестей. Но их утишил.
Быть может, спас в один из мрачных дней.

Не надо делать ничего. Ни добрых дел, ни злых.
Достаточно, чтоб юность неуемная порхала
На лицах. Чтоб взгляд открытым был.
Чтоб ум светился. И радость спокойная жила.

Полети на восток, моя птица весенняя.
Не бывал я в Китаях и вряд ли пребуду.
Мне лишь перышко твое, сизо-красное оперенье,
Радует глаз и слегка напоминает чудо.

К западу устремись, благо крылья крепкие.
Над Рейнами и Дунаями свободно рея.
А по липецкой черноземной отметке
Черный ворон осенью пускай сожалеет.
А еще лучше, к югу возьми, красавица.
В воздух окунись морской, зыбкий, йодистый.
Я там в жисть не бывал, и меня не касается.
Через твою только вижу глазную прорезь.

А и к северу ляжешь, а и к северу – ладно.
Одиночества глотнешь, холода, но и воли острой.
Ни кола, ни двора и ни кума, ни свата…
Вот туда мне добраться с тобой будет просто.

В комнате моей
Висят
На старых стенах
Фотографии пятидесятых.
Свожу концы с концами
С помощью людей,
Которых, в большинстве,
Уж н е т.
Ночь глубока.
Все спят.
Но…
Тонкие черты ушедших
Во мне живут.
Я вспомнил все, что мог
О бабушке, о деде и о маме.
Не знаю нужно ли им это,
Но, быть может…

Нас и обули, и одели,
Перекрестили: «бог с тобой!»
И подвели к открытой двери.
Там снег валил и ветер злой.
Но из тепла и от заботы
Мы попадали в мир работы,
Где нас не знали, не вели,
А равнодушно стерегли,
Как стадо буйное баранов.
Вот такова была охрана!

Накинув жесткие тужурки,
В зубах сжимая по окурку,
Кривя в усмешке тонкий рот,
Мы проходили на завод.

Смешение серы и резины.
И пар, и гарь, и тусклый свет,
Пресса, платформы, лица, спины
Без рассы, пола и примет.

В цехах варилось и дымилось,
Горело, лопалось и жгло,
И грохотало, и крошилось,
И с треском падало на дно.

И, словно адовые пышки,
Едва зловонием дыша,
Сходили первые покрышки…
И счастлива была душа.
Мы были серые, как мыши
И хрупкие, как шифер крыши.
Глотали красное вино,
Курили «Приму», как «Руно».

Но в душу к нам не залезали,
И деньги к нам не приставали.
Мы кашляли, не переставая
И расставались, не кивая.

То было время – мы мужали…
Родители нас удержали,
Бог спас. Не стали сторожами.

Душа болит. И сердце плачет.
И голос рвется и дрожит.
Убит. Замучен. Предан. Схвачен.
В бреду горячечном горит.

И изуродован. И брошен.
И сапожищами избит.
И безнадежно уничтожен.
И пулей острою прошит.

…………………

Ночь кончилась. Но день не наступает.
Брожу один средь липецких полей.
И душно. Воздуха мне не хватает,
Чтобы дышать в стране моей.
И хлеб в ней горек, как отрава.
И все родные – не родны.
На мир гляжу через оправу
Незаживающей вины.