Вероника Долина - Стихи и песни

Жила-была злая Дадала, бросалась на всех и съедала.
Бросалась, хватала, жевала живьём и только потом уж глотала.

И всякая кроха рыдала, когда выходила Дадала,
Которая ела одну мелюзгу и, в общем, уже доедала.

И мелочь сказала: "Доколе мы не обратимся к Дудоле?
Дадала нас всех понемногу сожрёт, и даже, возможно, без соли!"

К Дудоле, чью знали отвагу, сейчас же послали бумагу,
Где слезно просили их всех защитить, не то от Дадалы ни шагу!

Дудоля, сверкая отвагой, примчалась с кинжалом и шпагой,
И скоро покончено было навек со всей этой страшной бодягой.

Давно позабыта Дадала, как будто её не бывало.
Дудоля жива и здорова — ура! Она потрудилась немало.

И каждый, кто ростом обижен, отныне не будет унижен.
И слава Дудоле, чей подвиг в веках — прекрасен, и чист, и возвышен!

Задохнуться в Клину,
Захлебнуться в Крыму —
И забыть сообщить отчего, почему,
Никому не оставить записки.
Ну и что ж, без меня разовьется сюжет,
И чужая Брижжит, сервируя фуршет,
Вместо устриц разложит сосиски.

Захлебнуться в пути,
Задохнуться в клети,
Даже самых банальных "забудь" и "прости"
Не оставить, нет-нет, не оставить.
Но сценарий не дремлет, он дальше бежит,
И, постель застилая, чужая Брижжит
Простыней не сумеет расправить.

Отвернуться от лампы
И в ласковой тьме
Вновь себя приспособить к зиме, как к тюрьме,
Доконав предварительно фляжку.
Задохнется история, треснет финал,
И Брижжит зарыдает, прикрывши фингал,
Оттопырив упругую ляжку.

…И она завизжит, подсобравши слова,
Что покатится скоро моя голова,
Что напишется и завершится глава,
В детской книжке сотрутся картинки.
И в Клину оттолкнуться, а выплыть в Крыму,
Никому не сказав отчего, почему, —
Будет лучше, по мненью блондинки.

Застывшие Фили
Туда меня фантомы привели,
Где нет, не ищут женщины мужчин.
Привиделись озябшие Фили,
Где я ловлю попутную машину,
Чтоб через четверть, может быть, часа,
Московское припомнив сумасбродство,
Внутри себя услышать голоса
Филевского ночного пароходства.

Туда ведут нечеткие следы,
Где люди спят и к сказочкам нечутки,
Где я у самой глины, у воды,
Приткнувшись лбом к стеклу какой-то будки,
Звонила, под собой не чуя ног,
Но знала — выход будет нелетальный —
Подумаешь, всего один звонок
От женщины какой-то нелегальной —

Так что ж, до самой смерти неправа?
Весь город, как ладонь, уже изучен,
Но выхватит судьба из рукава
Гостиницу в сети речных излучин,
Мужчину, прилетевшего с земли,
И женщину, поверившую чуду…
Привиделись застывшие Фили,
Которых не было, не есть… Не буду.

И была на целом свете тишина.
И плыла по небу рыжая луна.
И зайчоночка волчиха родила,
И волчоночка зайчиха родила.

И зайчиха была верная жена,
И волчиха была честная жена.
Но зайчиха теперь мужу не нужна,
И волчиха теперь мужу не нужна.

— Ты зачем, жена, зайчонка принесла?
— Он от голода, от холода помрёт.
— Ты зачем, жена, волчонка родила?
Он окрепнет, осмелеет — нас пожрёт.

Та качает своё серое дитя,
Та качает своё сирое дитя,
Та качает своё хищное дитя,
Та качает своё лишнее дитя.

И стоять на целом свете тишине,
И луне на небо чёрное всходить,
И зайчоночка родить одной жене,
А другой жене — волчоночка родить.

И вот замираю в передней
В Уфе, в Магадане, в Париже
А вдруг, мой ребеночек средний,
Вернувшись, тебя не увижу.
Ничтожнее нет материнства,
Прерывистей нет постоянства.
Волшебно твое буратинство,
Фальшиво мое пуританство.
Угрюм, как затвор карабинный,
Мой промысел будничный трудный,
Но весел твой глаз воробьиный,
Такой антрацитово-круглый.
Мне нравится, что ты мне родней,
Хотя не привыкну, что средний,
По стольким ты признакам крайний,
Едва не сказала — последний.

И вот походкой не московской
Идет себе по Маршалковской
И то и дело оставляет
Свой неприметный в мире след.
И не пойми его превратно,
Но он склоняется приватно
К тем магазинчикам приятным,
Где горит уютный свет.

Варшавский фокстерьер — не то, что наш.
Он и ухожен, и расчесан, и подстрижен.
Хозяйским ласковым вниманьем не обижен.
Не фокстерьер — а в рамочке пейзаж.

А я походочкой московской
За ним трушу по Маршалковской.
Поскольку я без провожатых —
Бреду за этим фоксом вслед.
И не пойми меня превратно,
Но я уже клонюсь приватно
К тем магазинчикам приятным,
Где горит уютный свет.

Варшавский фокстерьер — серьезный пан.
Не может быть, чтоб он гонял каких-то сявок,
Чтоб хмурых кошек выпроваживал из лавок,
Чтобы таил в себе хоть маленький изъян.

Он на цепочке на короткой,
А я за ним трусцою робкой…
Но вот закончились витрины,
И встал хозяин прикурить.
Толпа сновала и редела,
А я стояла обалдело, —
Вот мой хотель, а я хотела
Хоть с кем-нибудь поговорить.

Варшавский фокстерьер, ты тут в чести.
Так вот хочу тебе сказать — до зобачення!
Собачее твое предназначенье
Меня с Варшавой коротко свести.

И вот уже вхожу в такую реку,
Что самый дальний берег омывает,
Где человек прощает человеку
Любую боль, которая бывает.

Пускай река всему меня научит,
Пока плыву по этой самой глади,
Где человека человек не мучит,
Не может мучить человека ради.

Хотя б коснуться берега такого,
Который мог покуда только сниться,
Где человек не мучает другого,
А только сам трепещет и казнится!

И ни челна, ни утлого ковчега, —
Волна речная берег предвещает,
Где человек прощает человека,
Где человек, где человек прощает.

И ленивенько процедив:
"Как дела, дружок, как дела?"
Я, мой миленький, поняла,
Что закончился рецидив.
Не хочу с тобой говорить,
Ни о деле, ни о душе,
А прочувствовать, воспарить
Не хватает меня уже.
И со вскинутой головой
Я, чужая в миру жена,
Вот стою тут перед тобой
Абсолютно разоружена,
Абсолютно, абсолютно,
Абсолютно разоружена.

И не всегда ж я буду молодой —
С горящим взором, с поступью победной…
Помнишь себя хорошенькой, но бедной —
Запомнишься незрелой и седой.

А небо нависает высотой.
Головка вороная, точно птичья.
Помнишь себя исполненной величья —
Запомнишься бездумной и пустой.

Мерцание увидишь вдалеке.
Утоптана дорога и открыта.
Помнишь себя с лампадою в руке —
Запомнишься стоящей у корыта.

Без отдыха, без роздыха душе,
Взойдёшь на старой ветке новой почкой.
Помнишь себя в раю и в шалаше —
Запомнишься единственною строчкой.

И опять я звоню с трудом,
И мурашки бегут по коже.
Приезжай, навести мой дом,
Вот дома у нас непохожи.
Судный день не есть суицид.
Каждый палец тобой исколот.
А потом суета и стыд,
А потом суета и холод.
Я устала так раздираться,
Я хочу уступить тискам.
И давай со мной разбираться,
Разберем меня по кускам.
Эти фото и эти строфы
Поздно складывать и копить.
Ощущение катастрофы,
Не желающей отступить.
Я пишу теперь клочковато —
Мало магии и волшебства.
И страница мне узковата,
И синица едва жива.
И сынишке со мною скучно —
К няньке просится все равно…
Приезжай, посидим на кухне!
Есть израильское вино…
Не такая уж я сластена,
Не такая уж Суламифь.
Я смотрю на тебя смятенно,
Руки за голову заломив.
Хочешь, рядом садись, побалуй,
Расскажи про твою страну.
…Ничего мне не надо, усталой.
Спой мне песенку! Я усну.