Николай Глазков - Избранное

Школа. Директорский кабинет.
Отсюда все потекло.
Говорил ученик двенадцати лет:
«Петров раскокал стекло».

Директор решил: «Ко всему привыкну,
Но не потерплю хулиганства!
Потому Петрова из школы выгоню,
А Доносову объявлю благодарность».

Доносов был на хорошем счету,
Газеты почитывал, слушал радио
И всем говорил про свою мечту —
Вступить непременно в партию…

На партийном собрании как-то раз
После очередных вопросов,
Сотрясая собравшихся треском фраз,
Выступал товарищ Доносов:

«Учитывая состоянье момента,
А состоянье такое есть,
Когда нестойкие элементы
Пытаются в партию нашу пролезть.

С Петровым, нам всем хорошо знакомым,
Не стоит якшаться и нянчиться зря:
Он матом секретаря райкома
Ругал, понимаете, — сек-ре-та-ря!»

Петрова не приняли: можно и без
Матерщинников обойтись.
А Доносов ускоренным темпом лез
По служебной лестнице ввысь.

Но в сорок первом скверном году
Доносов решил: «Все пойдет на слом.
А я и у немцев не пропаду
Со своим основным ремеслом!..»

«Позвольте, херр оберст, я слышал сам
И сообщить вам рад,
Что Петров есть партизан,
Взорвал этот самый склад.

Петров не один…»
      Да, Петров не один,
Не только уроды в семье!
И места Доносов не находил
На освобожденной земле.

Судьба не заставила долго ждать.
Был весь ход истории неумолимым.
Доносов привык обвинять, осуждать,
А тут он стал подсудимым.

И оправдывался:
«Да, я сотрудничал, что ж,
Для вас же могу стать полезнее.
Про немцев я вам расскажу…»
      Капал дождь,
Когда эту тварь повесили.

В такие дни я разучился плакать,
Не потому, что прекратилось горе;
Но если слезы были бы деньгами,
Я был бы самый бедный человек.

Самоубийца — это не убийца,
А перед этим всё ему казалось,
Что всё не так, что всё несправедливо,
И что он очень-очень одинок.

Наверняка он был серьезно болен,
А все, кроме меня, ему твердили:
— Здоровье как? Владимир Николаич!
Не чувствуете ль плохо Вы себя?

Он чувствовал себя довольно плохо,
А если б чувствовал себя прекрасно,
То и тогда б, наверно, усомнился,
В прекрасном самочувствии своем.

Он верил, что его не понимают,
И огорчался, что летают мухи,
Что звания народного артиста
Народному артисту не дают.

Ему казалось — это и сказалось
На самом окончательном решенье,
Когда переспективы исказились
И оставалось броситься в окно.

Он неожиданно исчез из дома,
И день прошел. А я гулял на свадьбе
Тогда, когда решалось уравненье
Его неосмотрительной судьбы.

И вечер ликовал, и ночь исчезла,
И после ночи наступило утро,
А я гулял на продолженье свадьбы,
Когда явился Витя Гончаров

И рассказал мне про исчезновенье.
А я сказал, что у меня он не был,
А где он может быть, того не знаю.
А в самом деле, где он может быть?

Я вечером опять туда явился
И вновь увидел Витю Гончарова.
Он мне сказал, что Яхонтов разбился.
На Клементовском дом стоял высокий.

Самоубийство — это не убийство,
А подвиг и великое несчастье.
С шестого этажа он взял и прыгнул
В шесть часов вечера после войны.

Проклятый час и день, и всей вселенной
Нет дела до народного артиста
И до меня, как и до миллионов
Живущих и скончавшихся людей.

Вот также жил Владимир Маяковский,
А Яхонтов, он жизнь его продолжил
И так читал любимого поэта,
Что даже разделил его судьбу…

Великий дар — сказать слова поэта
На уровне их значимого смысла;
Но даром я таким не обладаю,
А он достиг шестого потолка.

Он самый лучший чтец-недекламатор,
А чтец из тех читателей прекрасных,
Ради которых стоит быть поэтом
И сочинять хорошие стихи…

Стихи без рифмы написать труднее,
А эти вот стихи — они без рифмы…

Но горечь преждевременной утраты
Я опасался рифмой исказить.

…Мысль о самоубийстве так нелепа,
А жизнь великолепно хороша…

Мы любим жизнь со всеми трын-травами,
Которые увидели воочию.
Хорошим быть — такое дарованье,
Которому способствуют все прочие.

Как мудрецы, мы волосы ворошим
И всевозможные вопросы ставим.
Бездарный человек не может быть хорошим,
Хотя бы потому, что он бездарен.

Он обыватель в худшем смысле слова,
Всегда слывет за моего врага.
Он крепко ненавидит все, что ново,
На всех пространствах и во все века.

С отвагой безошибочного труса
Он распинал Иисуса на кресте,
Чтобы потом, во имя Иисуса
Сжигать Джордано Бруно на костре.

Слово лучше компаса в пути,
Словом можно путь предугадать.
Разве можно так: сказать — приду — и не прийти,
Разве можно так: сказать — отдам — и не отдать?

Слово мир особый и иной,
Равнозначный названному им;
Если слово стало болтовней —
Это слово сделалось плохим.

Это слово не нужно стихам,
Это слово — мир, который гнил,
Лучше бы его я не слыхал,
Не читал, не знал, не говорил.

Жизнь во многом была дрянна,
Но минувшее не возвратить…
Нету в мире такого бревна,
Чтобы я не мог своротить.

Мне победа нужна, а не месть,
Все минувшее очевидь.
Разве книга такая есть,
Чтобы я не смог сочинить?

Мне дорога моя дорога,
Не устану по ней бродить.
Нету в мире такого врага,
Чтоб друзья не могли победить.

Не хочу спотыкаться, и каяться,
И кому-нибудь потакать.
Хорошо, когда люди толкаются,
Если можно людей толкать.

Это дело толковое, знамое,
Но без денег тоскливая скверь, —
И поэтому рынок самое
Интересное место теперь.

И я с года сорок четвертого
Уваженье к рынку питаю,
Только нет постоянного, твердого,
Оборотного капитала.

Быть, конечно, могло бы иначе,
Жизнь тогда бы была иная;
Но я не воротила рыночный,
А поэт, и стихи сочиняю.

…Ты любишь свое столетие,
Живи и стихи пиши;
Но только поверь в бессмертие
Моей и твоей души.

Настала эпоха итога,
А мы с тобою друзья;
У нас лишь одна дорога,
И нам разойтись нельзя.

Дорога, она неделима;
Поэзии путь возлюбя,
Пройти мы не можем мимо,
Мимо самих себя.

По небу летают рыбы,
На солнце бывают пятна;
Поэты дружить могли бы,
Но мнительны невероятно.

И если в такие-то числа
Ты ко мне не придешь,
Мне лезут в голову мысли,
Что ты меня предаешь.

И с горя пилю дрова я,
И не понимаю того,
Что ты, меня предавая,
Себя предаешь самого.