Светлана Сурганова - Тетрадь слов

Добрый Вечер,
мне так странно
то, что ты пришел в мой дом,—
неприкаянный, желанный,
сероглазый и шальной.
Я забыла все что было.
Я открыла настежь дверь
и впустила Добрый Вечер
на несмятую постель.

Гость желанный,
сняв ботинки,
скинув пыльное пальто,
прошептал: «Зажги-ка свечи,
мы не виделись давно.
Пусть звучат фокстрот и танго.
Все пусть будет как во сне.
Не сердись, друг, что так долго
добирался я к тебе».

Добрый Вечер,
ты-то знаешь
как больнее, когда врозь.
По тебе — как по страницам,
и не вглубь, а только вскользь
без обид и притяжений.
Как с иголочки пришлось
платье цвета шоколада
и фасона в стиле «ночь».

Гость желанный и родной мой,
не грусти, а спой мне блюз.
И звучанием наполни
все несказанное вслух.
Улыбнись мне на прощанье.
Знаю, трудным будет путь.
Улетай, но, если сможешь,
возвращайся как-нибудь.

   Что вас гонит из города в город?
   Кто зовет вас в небесную даль?
Певчие птицы зерна с ладоней
с детства, увы, не приучены брать.
Вьюга за окнами, дождь — не преграда.
Есть в крыльях сила — опять не уснуть.
Вас не влечет ни хвала, ни награда,
Певчие птицы, что гонит вас в путь?

В чердачной пыли заброшенных замков
уютней, чем в золоте клеточных спиц.
И если пространства — то не меньше, чем небо.
И если свободы — то не на двоих.
Что вас гонит из города в город:
восторженность яркой, но все же толпы?
Народы? Наряды? Обычаи? Говор?
Непостоянство? И просто коты?

Так улетайте ж в ночное созвучье
окон зашторенных и фонарей,
в роскошь безлюдных и вымытых улиц,
в строгость каналов и площадей.
Певчие птицы, так радостно-больно
мне наблюдать ваш свободный полет.
Но этот полет так похож на скитанье
от «верю» к «не верю» и наоборот.

   Что вас гонит, что?

В небе полном звезд — имя твое.
В небе полном любви — нет твоих глаз…
Мы куплены все за сверкающий грош
фальшивых улыбок, бессмысленных фраз.
В небе полном звезд — имя твое.
В мире полном любви — нет тебя.
Возвращаясь в свое пустое жилье,
ты приносишь в ладонях только след дождя.

За твоей спиной усталость и боль,
только это все ты не бери с собой.
В ту дорогу, что я приглашаю тебя,
мы возьмем десять струн и четыре крыла.

В небе полном звезд ляжет наш путь.
В мире полном любви сможем сомкнуть
квартет наших мудрых и ласковых рук,
забвенью придав все тревоги разлук.
Все та же тональность и те же слова,
но с большей любовью говорю тебе:
«Моя доминанта пусть будет слышна
сквозь шум самолетов и тающий снег!»

Вот так нескладно, вполголоса
ни о чем не прошу тебя.
Только, если возможно, немножечко
посиди тихо возле меня.
Без приставки к себе «осторожно»
и со словом к тебе «нельзя»
я скитаюсь озябшим волчонком
в малахитовой зелени дня.

Как жаль, что в жизни нет спроса
с тех, кто может летать.
Как жаль, что нет запроса
на тех, кто умеет ждать.

Ритмичность пульсации вправе
сказать, что нет перемен.
Но вряд ли в замочную скважину
увидишь весь мир как он есть.
И сложность не в том, что вы были.
А сложность вся в том, что вы есть,
безумье мое и бессилье —
рядом с теми, кому буду петь
всю жизнь, а может, и больше.
И если вдруг спросит мой друг:
«Малыш, ты был счастлив?»
Отвечу: «Быть может,
и чаще, чем сотни вокруг».

Вот так нескладно, вполголоса
себе иногда говорю:
«Не стоит так часто вторгаться в чужое
сознанье со словом „люблю!“».

Есть в дожде откровенье — потаенная нежность
И старинная сладость примиренной дремоты,
пробуждается с ним безыскусная песня,
и трепещет душа усыпленной природы.

Это землю лобзают поцелуем лазурным,
первобытное снова оживает поверье.
Сочетаются Небо и Земля, как впервые,
и великая кротость разлита в предвечерье.

[…]

Роковое томленье по загубленной жизни,
неотступную думу: «Все напрасно, все поздно!» и
ли призрак тревожный невозможного утра
и страдание плоти, где таится угроза.

В этом сером звучанье пробуждается нежность,
небо нашего сердца просияет глубоко,
но надежды невольно обращаются в скорби,
созерцая погибель этих капель на стеклах.

[…]

Тишине ты лепечешь первобытную песню
и листве повторяешь золотое преданье,
а пустынное сердце постигает их горько
в безысходной и черной пентаграмме страданья.

В сердце те же печали, что в дожде просветленном,
примиренная скорбь о несбыточном часе.
Для меня в небесах возникает созвездье,
но мешает мне сердце созерцать это счастье.

Мы стали друг для друга
чуть больше, чем чужие…
Когда с тобой вдвоем
носили нас мосты,
мы слышали друг друга
чуть больше, чем глухие,
не видя под собой порой
полета высоты.

Мы стали друг без друга
чуть больше, чем родные…
Двусмысленность речей теперь
не принесет нам зла.
Не парадоксов дней,
не оттисков печалей,
а золото молчанья
нам осень принесла.

Мы стали друг от друга
чуть больше слышать песен,
значенье фраз которых
никак не примем в толк.
He встретиться ли нам,
пусть даже и случайно,
в каком-нибудь троллейбусе,
идущем на восток?

Мы стали друг о друге
светло и нежно думать…
Рассеялись обиды все,
как, впрочем, и мечты.
Мы стали друг для друга
чуть больше, чем чужие,
но кто тебе сказал, что это
повод для вражды?

Не жива и не мертва…
Жизнь уходит от меня.
Что оставлю, что сотру —
об одном лишь попрошу:
иногда в далеком сне
вспоминайте обо мне.

Вот усталость, словно старость,
прикоснувшись, обожгла.
То ли мудрость, то ли жалость
вокруг горла обвилась.
Не в укор, а мне в покой
Вы уехали домой.
Не уйду и не останусь.
Буду просто возле Вас.
Не в надежду и не в тягость
кем-то издан был указ:
быть безликой и немой —
вот портрет Вам мой.
Кабы краску, да к палитре,
а мольберт, да к полотну —
не устал бы мир дивиться
на девичью красоту.
Но остыла твердь земли,
и меня туда снесли.
Вот жива ведь, не мертва.
Жизнь по-прежнему права.
Что оставлю, что сотру —
я теперь Вам так спою:
«И во сне, и наяву,
только Вами и живу».