Уильям Блейк - Поэзия английского романтизма XIX века

Ярко блещут Стожары,
Несказанная в небе сияет
Луна.
Звонко пенье гитары,
Но лишь с голосом Джейн оживает
Струна.

Неба мрак серебристый
Лунно-звездные нежно согрели
Лучи;
Дарит голос твой чистый
Душу струнам, чьи мертвенны трели
В ночи.

Звездный свет, замирая,
Хочет видеть луны золотую
Красу;
Лист не дрогнет, вбирая
Гармонических струи неземную
Росу.

Звук летит окрыленный,
Раскрывая в ночное молчанье
Окно,
В этот мир отдаленный,
Где любовь, лунный свет и звучанье —
Одно.

Островок лесистых склонов,
Белоснежных анемонов,
Где, фиалковую тень
Влажной свежестью колыша,
Дремлет лиственная крыша;
Где ни дождь, ни ветер синий
Не тревожат стройных пиний;
Где царит лазурный день;
Где, поверх блаженных гор,
Что до плеч в жемчужной пряже,
Смотрят облачные кряжи
В синеву живых озер.

Здесь двое спят, чья жизнь была одно,
Ведь в памяти им вместе быть дано.
При жизни розно кровь текла в телах —
Да будет неделим их общий прах.

Прекрасная, младая Изабелла!
Лоренцо, восхищенный пилигрим[450]!
Она душою нежною робела,
За общей трапезой встречаясь с ним,
И юноша тянулся к ней несмело,
Ее блаженной близостью томим, —
И по ночам вздыхал и плакал каждый,
Обуреваемый любовной жаждой.

Так под единой крышей много дней
Любовь была и горем, и отрадой;
Он ежечасно думал лишь о ней,
В дому, в лесу или под сенью сада, —
Ей голос юноши звучал нежней,
Чем шум листвы, чем рокот водопада, —
И, образом его увлечена,
Не раз губила вышивку она.

Томясь в своем покое одиноком,
Он знал: она недалеко сейчас;
И проникал он соколиным оком
В ее окно, и видел каждый раз:
По вечерам, в смирении глубоком,
Молясь, она не опускает глаз,
А ночью слышать жаждал с нетерпеньем,
Как утром дева сходит по ступеням.

Печально миновал прекрасный май;
Царила грусть июньскою порою.
«О, завтра для меня наступит рай —
Я сердце госпоже моей открою».
«Коль он меня не любит, то пускай
Навек расстанусь с прелестью земною…»
Так грезили в полночный час они,
Но тщетно длились горестные дни.

Младая дева мучилась дотоле,
Пока не истощился цвет ланит, —
Так мать, когда дитя кричит от боли,
У колыбели тает и скорбит.
Лоренцо думал: «Я не в силах боле
Смотреть на муки. Сердце мне велит:
Я ей мою любовь открыть посмею,
Хоть для того, чтоб плакать вместе с нею».

Так он однажды утром возгласил.
Но сердце было выпрыгнуть готово
От робости; недоставало сил;
Сердечный жар не дал сказать ни слова
И всю его решимость погасил, —
А мысль к невесте устремлялась снова.
Кто любит, тот в один и тот же миг
Бывает столь же кроток, сколь и дик.

Еще одна бы ночь над ним висела,
Тоскою и любовью тяжела, —
Когда бы не младая Изабелла,
Взор не сводившая с его чела, —
Что в это утро смертно побледнело.
Она решилась и произнесла:
«Лоренцо!..» — и умолкла столь же скоро,
Все досказав одним сияньем взора.

«О Изабелла, я могу едва
Решиться молвить о моей кручине;
Люблю тебя, поверь в мои слова,
Как веришь избранной тобой святыне;
От мук душа моя почти мертва, —
Я не посмел бы говорить и ныне,
Но дольше не могу прожить и дня,
В груди любовь безмолвно хороня.

Любовь моя! Зима уйдет, бушуя,
С тобой весна, лучиста и чиста.
Коснуться ныне алых роз хочу я,
Бутонов, где таится теплота».
И вот — сомкнулись рифмой поцелуя
С устами девушки его уста;
И, как росток под нежной лаской лета,
Блаженство их вступило в час расцвета.

Они расстались, будто два цветка,
Несомые волнами аромата, —
Но встреча вновь была уже близка,
Девица пела, радостью объята,
Хваля стрелу умелого стрелка,
А юноша стоял в лучах заката,
Следил, как солнце падало во тьму,
И радовался чувству своему.

И вновь сошлись они при первых звездах,
Взошедших на хрустальный свод небес,
И много раз встречались так при звездах,
Взошедших на хрустальный свод небес,
В беседке, где дышал цветами воздух,
Укрытые от суетных словес, —
Как жаль, что все изменится, что вскоре
Пойдет молва об их великом горе.

Нет, им печали не было дано.
Как много слез излито за влюбленных,
Как много скорби с ними заодно,
Как много воздыханий похоронных, —
Как много повестей сочинено,
Во злато и сафьян переплетенных;
Лишь ту восторгом встретить не могу,
Где Ариадна ждет на берегу.[451]

Хотя в любви — от горечи великой
Лекарство в малой сладости найдешь, —
Дидона тенью странствует безликой,[452]
И нашей деве счастья не вернешь;
Ее жених индийскою гвоздикой
По смерти не был умащен, — так что ж, —
Известно даже пчелам, что недаром
Отравленный цветок манит нектаром.

В дому у братьев девушка жила.
Неисчислимы были их доходы
От шахт и фабрик, где царила мгла, —
Где освещались факелами своды,
Где под кнутами корчились тела
Невольников, не ведавших свободы, —
И люди, коченея, день-деньской
Песок перемывали золотой.

Для них ловец жемчужин на Цейлоне
Нырял, чтобы не вынырнуть потом;
Для них, припав ко льду в предсмертном стоне,
Лежал тюлень, пронзенный гарпуном;
Для них вершились травли и погони;
И меж людей, задавленных трудом,
Два брата — бережливы, терпеливы —
Вращали ловко жернова наживы.

А чем гордиться? Тем ли, что фонтан
Не столь плаксив, как нищего гримаса?
А чем гордиться? Тем ли, что тимьян
Благоуханней, чем гнилое мясо?
А чем гордиться? Тем ли, что карман
Набит не хуже, чем казна Мидаса?
А чем гордиться? Пусть ответ дадут:
Во имя правды, чем гордиться тут?

Так жили оба, жизнь свою запрятав
Подалее от взоров бедняка,
В наживе достигая результатов,
Как два еврея, два ростовщика,
Два мытаря, два мула для дукатов,
Два ястреба, два жадных паука,
Искусно изучившие наречья
Иберии, Тосканы, Междуречья.

Но как смогли исчадия контор
Проведать, что в душе таит девица?
Как уследить сумел их жадный взор,
К какой наживе юноша стремится?
О, лучше б их сразил библейский мор!
Но братьям не случилось ошибиться;
Пусть каждый, кто огнем любви объят,
Как заяц на бегу, глядит назад.

Боккаччо, сочинитель превосходный,
Прошу прощенья за свою вину,
У рощ твоих, у нивы многоплодной,
У роз твоих, что влюблены в луну,
У мирта, у лилеи благородной,
Что никнет у мелодии в плену, —
Простите, что в печальный тон рассказа
Закралась дерзкая, чужая фраза.

Прости меня, Боккаччо, и тогда
Рассказ пойдет спокойно, как пристало;
Прости, на строки этого труда
Взирая благосклонно с пьедестала;
Ты в рифмы облачен — и не беда,
Что проза старая поэмой стала,
Что ты стихом английским зазвучал,
Что ветер севера тебя помчал.

Проведали злокозненные братья,
Что их сестра и юноша младой
Друг другу дарят вздохи и объятья, —
Хозяева, забывшие покой,
Лоренцо слали тайные проклятья, —
Слуге остаться надлежит слугой! —
Для братьев было выгодней и проще
Отдать сестру за фабрики и рощи.

Не раз кусали губы два дельца
И меж собою совещались много,
Каким путем остановить юнца, —
И вот, обдумав все и взвесив строго,
Искоренили жалость до конца,
Под планом подведя черту итога, —
Решенье братьев было таково:
Убить Лоренцо и зарыть его.

Однажды юноша пред балюстрадой
Стоял, встречая солнечный восход,
Не зная, что по свежим росам сада
К нему спешат хозяева, — и вот
Услышал он: «Хотя нежна прохлада,
Лоренцо, но, однако, труд не ждет:
Садись в седло, послушайся совета,
Сколь ни приятен тихий час рассвета.

Сегодня мы намерены с утра
Скакать по направленью к Апеннинам,
Покуда солнцу не придет пора
В ветвях шиповника пылать рубином».
Не зная, что за страшная игра
Ведется ими с юношей невинным,
Склонил Лоренцо свой покорный взгляд
И поспешил к себе сменить наряд.

Войдя во двор, приблизясь к окнам дома,
Он часто замирал, едва дыша:
Быть может, ранней свежестью влекома,
Она окно откроет не спеша, —
И трелью смеха, музыкой знакомой
Он был вознагражден: его душа
Возликовала: за резной решеткой
Сверкнула дева красотою кроткой.

«Любимая! Сколь щедры небеса,
Что вижу я тебя, — сказал он нежно, —
Бессильны все земные словеса
Поведать, как печаль моя безбрежна:
Простись со мной на целых три часа —
Но встреча наша будет безмятежна!» —
«До встречи, милый!» — прозвучал ответ,
И песнь летела юноше вослед.

Все трое ехали туда, где Арно
Средь камышей танцующих течет,
Где солнца луч трепещет светозарно
И плещется форель на глади вод, —
Следя за жертвой зорко и коварно,
Злодеи-братья отыскали брод
И с юношей — ошую, одесную —
Вступили братья в гущину лесную.

Там был убит Лоренцо и зарыт.
Любовь его нашла конец в могиле —
Душа свободна, но она болит.
Преступники мечи в реке омыли;
Приявши сытый и довольный вид,
Как гончие, что зверя затравили,
И бодро, в первый раз за много дней,
Они домой направили коней.

Они сестре истолковали вскоре
Столь непонятный юноши отъезд:
По их делам уехал он за море,
И не пришлет вестей из дальних мест.
Узнай, о дева, что такое горе
И мужественна будь, неся свой крест;
Отныне вдовий час все безнадежней,
И каждый день — печальнее, чем прежний.

Так первый день проплакала она,
Вкушая горечь и тоску разлуки,
Поняв, что ночь любви не суждена;
Молчание удваивало муки,
И, вглядываясь в темноту, одна,
Прекрасные заламывая руки,
Стонала дева о своей беде
И тихо призывала: «Где ты, где?»

Но час печали о себе не долог,
Над ней иные думы взяли власть,
Пропал последний горести осколок,
В терпение настало время впасть,
Над ней простерло ожиданье полог,
В ее душе не угасала страсть,
И мучили великие тревоги
О юноше, томившемся в дороге.

В дни осени, когда багряный цвет
Сменяют дерева на темно-серый
И ветры свой смертельный менуэт
Играют нежно на ветвях шпалеры,
Чтоб каждый ствол был донага раздет,
Пока зима не вышла из пещеры, —
Теряла Изабелла красоту,
И было ждать уже невмоготу.

Лоренцо не вернулся к ней. С истомой
Она к убийцам обращала взор —
Зачем так долго друг вдали от дома?
Ей сообщали братья разный вздор,
Но преступленье, словно дым Еннома,[453]
Терзало их, и по ночам с тех пор
Они стонали, видя сон фатальный:
Свою сестру в одежде погребальной.

И так бы завершились дни ее,
Но нечто, черным ужасом чревато,
Разрушило внезапно забытье, —
Так смерть от яда — быстрая отплата
Испившему; так острое копье
Того, кто принял дозу опиата,
Внезапно отвращает от мечты
К мирским страданьям, в гущу суеты.

То призрак был. В ногах ее постели
Возник Лоренцо в тишине ночной:
Он горько плакал; кудри потускнели,
Иссушены гробницею лесной,
И голос, что звучал нежней свирели,
Проникнулся тоскою ледяной, —
Могила угасила взор невинный
И уши грязной залепила глиной.

Он говорил, и речь его текла
Печально, странно, будто панихида, —
Была мучительна и тяжела
Его мольба из глубины Аида, —
Она, казалось, рождена была
Надтреснутою арфою друида:
Звучал во мраке призрачный напев,
Как ветер меж кладбищенских дерев.

Он усмирил во взоре блеск озноба,
Несвойственного жителям земли,
Он прошлое приоткрывал ей: злоба
Преступных братьев, козни, что плели
Они кругом, — сосновая чащоба,
Куда его убийцы привели,
И топкая дерновая лощина,
Где суждена была ему кончина.

«О Изабелла, — прошептала тень, —
Я сплю в земле; лесная даль туманна,
Лежит в изножье у меня кремень,
Шуршат колючие плоды каштана,
Могилу осыпая; каждый день
За речкой овцы блеют утром рано —
Приди, слезу на вереск урони,
Утешь мои мучительные дни!

Я — призрак! Я навеки обездолен,
Я мессу в одиночестве пою,
И звуки жизни слышать приневолен
У бытия земного на краю:
Гуденье пчел и звоны колоколен
Безмерной болью ранят грудь мою, —
Я сплю, печаль великую скрывая,
И ты чужда мне тем, что ты — живая.

Когда бы призрак мог сойти с ума,
Я обезумел бы неотвратимо:
Мне в памяти не отказала тьма,
Но вижу — ты печалями томима,
И оттого теплей моя тюрьма,
Как если б я любовью серафима
Владел; я счастлив красотой твоей,
Я мертв, но я люблю еще сильней».

Дух прорыдал: «Прощай!» — и сгинул в бездне,
Оставя темноту искриться. Так,
В полночный час раздумья и болезни,
Нас угнетает каждый прошлый шаг
И больше прочих — труд, что бесполезней
Всех дел земных, и мы глядим во мрак
И видим искры тлеющие эти.—
Очнулась дева только на рассвете.

«Увы! — она сказала. — Эта ложь
Была прикрытьем нашему несчастью —
Я думала, от рока не уйдешь,
Сама судьба нас наделила страстью, —
Но вижу я кровавый братнин нож!
О Призрак милый! Ты нездешней властью
Отверз мне очи: я приду к тебе,
И да внимает Бог моей мольбе!»

Уж рассвело, и дева осторожно
Придумала, как братьев обмануть,
Добраться до чащобы и, возможно,
Найти к могиле драгоценный путь, —
И если впрямь видение неложно,
Излить всю скорбь любимому на грудь.
И в лес, когда решение созрело,
Пошла со старой нянькой Изабелла.

Они спустились медленно к реке,
И дева здесь кормилице украдкой,
Завидевши опушку вдалеке,
Шепнула что-то. «Что за лихорадка
Томит тебя, дитя, зачем в руке
Ты держишь нож?» — и страшная разгадка
Нашлась, когда к концу склонился день:
Могила под каштаном и кремень.

Кому не доводилось на кладбище,
Бродя в тиши, которой равных нет,
Сквозь почву видеть гробовое днище,
Истлевший саван, череп и скелет,
Вселяя душу мысленно в жилище,
Пустующее столько долгих лет?
Ах! В этих чувствах скорби слишком мало
В сравненье с тем, что дева испытала.

Взор Изабеллы проникал до дна
Сквозь комья почвы, вплоть до сердцевины,
Ей раскрывала тайну глубина
Яснее, чем хрусталь речной стремнины.
Так над могилой высилась она
Подобно лилии лесной долины[454] —
Но стала вдруг со страстию былой
Копать ножом земли присохший слой.

Над вышитой перчаткою Лоренцо
Пришлось ей вскоре тягостно вздохнуть;
Несчастная, бледнее полотенца,
Перчатку эту спрятала на грудь,
Что предназначена кормить младенца, —
Но тут же, не замешкавшись ничуть,
Продолжила работу Изабелла —
Лишь локон поправляла то и дело.

Кормилица, печальна и седа,
Дивилась отыскавшейся могиле
И помогала девушке. Тогда,
Усталые от тягостных усилий,
По завершенье трех часов труда
Они в земле холодный труп отрыли, —
А в небесах уже сгустилась мгла, —
Но стойко дева все перенесла.

Ах, для чего описывать пространно
Ту плоть, что тлела в глубине сырой?
О, ради чести старого романа
И наслажденья чистою игрой!..
Что ж, если для тебя, читатель, странно
Внимать поэме — ты ее закрой,
Поскольку ожидать смешно и дико,
Что в ней сокрыта сладкая музы́ка.

Не так, как некогда Персеев меч
От тела отчленил главу Горгоны,
О нет, — они отважились отсечь
Главу Лоренцо. Древние законы
Гласят: любовь ни потопить, ни сжечь;
В печали дева сдерживала стоны,
К любви своей с лобзанием припав —
Звала любовь, любовью смерть поправ.

Вернувшись, утая приметы клади,
Омыла девушка ручьями слез
Главу Лоренцо; расчесала пряди
В земле давно слежавшихся волос,
Освободила, с нежностью во взгляде,
От глины липкой уши, рот и нос,
Разгладила прекрасные ресницы
И горестно рыдала до денницы.

А ранним утром голову в платке,
Что был напитан смолами Востока,
Возогнанными на змеевике
И в темноте хранимыми до срока, —
Она в цветочном глиняном горшке
Ту голову запрятала глубо́ко
И, слез не укрощая ни на миг,
В ту землю посадила базилик.

И позабыла голоса природы,
И позабыла чисел имена,
И позабыла пажити и воды —
И позабыла, как шумит весна,—
Не зная, дни проходят или годы,
Она всегда сидела у окна
И плакала над милым базиликом,
Навеки в горе затворясь великом.

Вспоен слезами, рос чудесный куст,
Служа бальзамом наболевшей ране, —
Он становился и высок и густ,
Как ни один подобный куст в Тоскане,
Корнями восходя из мертвых уст,
Ланит, очей, — и то, что было ране
Истлевшей отсеченною главой,
Взрастало благовонною листвой.

О Грусть, помедли, я молю — ни шага!
О Музыка, печалью прозвучи!
О Эхо, долети с архипелага
В летейских водах, — о, не умолчи!
О Скорби дух, над камнем саркофага
С усмешкой лей сребристые лучи,
Рассеивая сумрак живописный
Над мраморами в роще кипарисной.

Стенайте, ямбы горя и тоски,
Служители печальной Мельпомены!
Коснитесь струн в мистерии строки
В трагическом распеве кантилены,
Пусть звуки будут скорбны, глубоки —
Увы, несет нам ветер перемены:
Исчахнуть дева вскорости должна,
Как пальма, что ножом надсечена.

Оставьте пальму, чтоб она увяла
Сама собой, не приближайте час!..
Нет, так нельзя: служители Ваала
Приметили — в потоке слез погас
Взор девы; это многих удивляло
Средь родичей ее уже не раз:
Ведь, пожелай, она была бы скоро
Невестою богатого сеньора.

Дивило братьев более всего,
Зачем она проводит дни, лаская
Цветок, — и с ним творится волшебство:
Он оживает, листья распуская;
И были в толк не в силах взять того,
Как отвлекла безделица такая
Сестру от всяких помыслов о том,
Что юноша не воротился в дом.

Как вышло это, как могло случиться?
И братья долго были начеку:
Порой сестра ходила причаститься,
Но тотчас же, к любимому цветку,
Назад спешила в свой покой девица,
Как мать спешит к недужному сынку,
Садилась, как наседка, терпеливо,
И снова плакала без перерыва.

И все же был украден базилик,
Им удалась преступная затея —
Сколь ни был мерзок им представший лик,
Но юношу узнали два злодея, —
Открыв секрет, они в единый миг,
От ужаса назад взглянуть не смея,
Бежали, не оставив ни следа,
Из города неведомо куда.

О Грусть, молю, не говори ни слова,
О Музыка, надеждой не звучи,
О Эхо, Эхо, долети к нам снова
Из Леты черной, — о, не умолчи!
О Скорби дух, не береди былого —
Ведь Изабелла брошена в ночи:
Она угаснет в непомерной муке,
С возлюбленным цветком навек в разлуке.

Отныне деве не было утех,
Все поиски остались бесполезны.
Стал взор ее безумен, жалок смех,
Вопросы тщетны и моленья слезны;
Она старалась разузнать у всех,
Где спрятан базилик ее любезный,
И все звучал ее печальный клик:
«Верните мне мой нежный базилик!»

Она скончалась в одинокой спальне,
Похищенный цветок вернуть моля.
Со смертью девы сделалась печальней
Прекрасная тосканская земля;
Судьбу ее и ближний знал и дальний,
И до сих пор напев поют поля:
«О, сколь жесток в безумии великом
Похитивший горшок мой с базиликом!»