Анатолий Гейнцельман - Столб словесного огня. Стихотворения и поэмы. Том 1

Ты хочешь знать, зачем ты существуешь?
Открой окно и погляди на мир,
Иль, если ты меж стен сырых бедуешь,
Возьми суму, – и я твой поводырь!
Вокруг – кольцом недвижимые волны
Мечтательно завороженных гор,
Они духовности лазурной полны,
В них Вечности неизъяснимый взор.
Над головой муар необычайный
Жемчужных искрящихся облаков,
За ними звездные сокрыты тайны,
За ними синие дворцы богов.
Там море духа, света и движенья,
Но родина для творчества не там,
Не там рождаются стихотворенья,
И часто мы тоскуем по крестам.
Нам нужны ювелирные работы,
В степи родной – зеленый филигран,
Бессонные полночные заботы,
Следы едва заживших в сердце ран;
Вот это поле с пестрыми цветами,
Благоухающее в солнцепек,
С жужжащими мохнатыми шмелями,
И радужный атласный мотылек.
Они нам братья, – младшие, но братья:
Они одушевляют мертвый мир,
Они не знают нашего проклятья,
Вся жизнь их – нескончаемый лишь пир.
И камень жив, он пламенен как солнце,
Десяткам ящериц дает он жар.
Смотри, глаза у них, как два червонца,
В глазах у них – творения пожар.
Прижмись и ты к нему! Как мать родная,
Он отогреет твой застывший прах,
Скатился он наверное с Синая,
Где встретил Бога Моисей в горах.
Будь с братьями меньшими в хороводе,
Как голубой цветок благоухай,
Живи еще неслыханной свободой,
В душе твоей еще возможен рай!

Я наг опять, как в день рожденья, –
Я отдал, как святой Франциск,
Все скоморошьи облаченья,
Чтоб солнечный увидеть диск.

Что летопись мне – злых деяний,
Что пролетарский идеал,
И суета земных исканий,
И верный меж болот причал?

Что всё сомнительное знанье
И горы закрепленной лжи?
И детские воспоминанья, –
Лягушки, аисты, ужи?

Я луч созвездья Андромеды,
Летевший тысячи веков,
Скользнувший чрез земные беды –
Для испытанья и для слов.
1949

Мильярды звезд. Мильярды лет.
Повсюду Сила, Дух и Свет.
Нет ни начала, ни конца.
Помимо Божьего Лица
Не видно в мире ничего,
И страшно это божество.
По венам Млечные Пути
Струятся, – весь Хаос мосты
Связуют радужных лучей,
Текущих из Его очей.
И волны духа из Него
Исходят в мрачное Ничто.
И где какой созреет мир,
Там Ангел Божий и Сатир
Рождаются для странных дел,
И жизни есть как бы предел.
Чудовища из темных чащ
Ревут, и человека плащ
Меж мощных Дории колонн
Мелькает, словно вешний сон.
Но отвращенье ко всему
Всегда прирождено уму:
От стольких страшно нам миров,
Как от бесцельных наших слов.

Кадмий, охра, миний – в ранах,
Сверху – пиний малахит,
Снизу – синих волн охрана, –
Голубой пустынный скит.
Тучи как атлас воздушный,
Как виденье кораблей.
Воздух пламенный и душный,
Ладан в воздухе, елей.
Вся Пальмария без жизни,
Выжжены монастыри,
Крепость взорвана на тризне,
Загасили фонари.
Амбразуры все ослепли,
Колубрины не палят,
Только ящерицы в пепле
Молчаливые юлят.
Чайка на певучих крыльях
Безразлично пролетит,
Да рыбак вдали, в двух милях,
Сеть лениво волочит.
Мы на крохотном орешке
Объезжаем труп святой.
Уж давно у нас нет спешки –
Реликварий золотой
Вскрыть для поклоненья праху.
Мы издалека берем
Всю вселенную без страха –
И псалом любви поем.

Земля упала, как булыжник,
На берег солнечного моря.
Последний распят был подвижник
На ней, – и пересохло горе.
И волны океана плесень
Культуры мертвой посмывали,
Следы последних жутких песен
И всё, что мы искусством звали.
Соборы наши и музеи
Преобразилися в песчинки,
Как пыль ложились пропилеи
На придорожные былинки.
Но мальчик солнечный, гуляя,
На берегу нашел булыжник
И положил в карман играя.
Отец его был мудрый книжник,
И изучал под микроскопом
Блестящие аэролиты,
Как всё, что было до потопа,
Когда погибли адамиты.
Лучами – в пору ту – на солнце
Потухшее и мы попали, –
Через музейное оконце
На трупы звезд блеснули в зале.
Увидели наш край родимый,
Изнеможенный от печали
И непонятной долгой схимы,
И оба горько зарыдали...

Нет живописца вдохновенней солнца:
Как ни было бы всё вокруг серо,
Оно потоком пламенных червонцев
В тюремное вливается нутро.

Как радуга – разбитое оконце,
И паутина – словно серебро,
И пятна цвели – славящие бонзы,
И как рубин – пронзенное ребро.

А за решеткой осиянный рай:
Сырые крыши – как гряда тюльпанов,
Платаны – кружевного платья край,

На небе рать жемчужных великанов,
И кажется, – хоть век не умирай!
Шампанское шипит на дне стаканов.

Сегодня затишь в голове пустынной:
Ни молний блещущих, ни облаков.
Лишь Божьей мантии атлас старинный, –
Безбрежности лазоревый альков.

Нет ни одной в мозгу моем лавины,
Нет колющих сомнения шипов,
И я плету лазурные терцины
Средь белоснежных спящих парусов.

Как хорошо в словесной литургии
На палубе просохнувшей дремать!
Как хорошо плечо и грудь нагие

На солнце ласковом обогревать!
Что мне теперь все божества другие?
Я верую в одну Природу­Мать.

Чрез скважины замочные и стены
Они влетают в комнату ко мне,
И много их, – как пузыречков пены,
Как раковин на океанском дне.

Нет величавее в Элладе сцены,
Чем комната моя, когда во сне
В мозгу моем завихрятся сирены
И голос сфер я слышу в тишине.

Но всех милей мне близких посещенье,
Всех тех, кого я некогда любил:
Все мимолетные земли виденья,

Все обитатели степных могил,
Живущие теперь, как сновиденья,
Меж стен погибших черноморских вилл.

Будь хоть татарником колючим
С пурпурным на шипах тюрбаном,
Будь одуванчиком летучим,
Но стилизованным и странным,

Будь крохотным или могучим,
Речушкой или океаном, –
Но походи душой на тучи
Нас возвышающим обманом.

Что остается грубой массой,
Не принимая вид кристалла,
Что творчества не знает часа,

Полета в дали без причала, –
То – пыль за тенью тарантаса,
И надо начинать сначала!

Вчера я с милой белокурой крошкой
Под музыку плясал вокруг стола.
Ей было весело, мне – лишь немножко, –
Душа моя смятенною была.

Но вспомнилась мне райская дорожка,
Где Ангелы кружатся как юла,
И глянул Бог в лучах в мое окошко
На девочку и старого шута.

И развевались по ветру седины,
И золото малюткиных кудрей,
И исчезали на лице морщины,

Когда волчка кружился я быстрей,
Когда кружился, как хаос старинный, –
И в голове была лазурь морей!

Открылась дверь – и в комнату незримо,
Неслышно Бог­Создатель вдруг вошел,
И я – душой больного серафима –
Его присутствие в себе прочел.

Я чувствовал, что кончилася схима
Моя земная, – тягостный шеол, –
И на колени пал я пред Незримым
На келии холодный пыльный пол.

Ты к сыну блудному явился, Боже,
В отверженном искать к Себе любовь!
Простил ему хулу земного ложа

И отрицанье творческих основ.
Такое милосердие похоже
На искупления божественную кровь!