Григорий Ширман - Зазвездный зов. Стихотворения и поэмы

Засыпаны песками корабли
Гигантские в колеблемой пустыне.
Мне чудится, торчат из-под земли
Горбы окаменелые их ныне.

Они наводят на меня унынье,
Надменные могилы, где легли
Тираны, фараоны, короли,
Так зло служившие своей гордыне.

Они в музеях зубы скалят мне,
Иссохшие в бинтах и в тишине…
О жалкие столетий инвалиды!

Невольно дань приносит память вам,
И чудится – восстали пирамиды
И двинулся гигантский караван.

Родителем стремительного вальса
Считается спокойный менуэт.
Не торопясь, на восковой паркет
Атлас жеманных кукол разливался.

А где-то в стороне зевал поэт,
Глотал мороженое, вдохновлялся,
Уйти в мир лучший Гайдн приготовлялся
Умолкнувшему Моцарту вослед.

Гармония под пальцами Шопена
Ускорила свой шаг, и постепенно
Завоевал все ноги вальс живой.

Шопен задохся, над планетой сирой
Гром Штрауса раздался… Танец свой
Ты продолжай, земля, с луной вальсируй!

Мир строгий меры, веса и числа!
Не допускаешь легкой ты интриги
Обмана с истиной… В большие книги
Всё, всё рука бухгалтера внесла.

И даже яблоко добра и зла,
Что съела женщина, и листья фиги,
Чем стыд укрыла, даже почвы сдвиги
На полмикрона – цифра всё взяла.

Планетам график дан!.. Ты, мозг мой, неслух!
Смирись! Вообрази, в глубоких креслах
Вольтера вспоминаем мы с тобой.

Уж на лице моем его усмешка,
А ты стремишься в купол голубой,
Где вечных звезд невыносима слежка.

Из-за чего пойти душе на плаху?
Что истина и что такое ложь?
В конце концов, ты к выводу придешь,
Что Ахиллес догонит черепаху!

Зенон не прав. Орлиных крыл размаху
Дано пространство одолеть… Встревожь
Мне душу, речь моя! Да будет вошь
Моею жертвой Зевсу! Слава праху!

Как Диоген, с огнем средь бела дня
Ищу я человека, вкруг меня
Людей хоть много, сквозь толпу густую

Не протолкнуться, гаснет мой фонарь…
Почто же я, безумец, торжествую?
Что в бочке я живу, природы царь?

Он не любил копировать природу.
Лишь Кавальери во весь рост портрет
Он набросал… В теченье долгих лет
Вскрывал резцом он твердую породу.

Он становился выше год от году,
Он горы изваять бы мог, поэт,
Художник, скульптор, зодчий, был одет
Каменотесом, в пищу – хлеб и воду.

Творец прекрасного, он был урод.
Глаза прищурены, ребячий рот,
Горбатый нос с отметиной за жалость.

Козла бородка, то ли у того,
Кого он ненавидел… С болью сжалось
В нем, чтобы поместиться, божество!

От мощных царств остались лишь гробницы
Властителей непобедимых их,
Изображения голов лихих,
Эмблемы власти, змеи, львы и птицы.

В седых стенах безмолвные бойницы,
В музеях мумии, в бинтах сухих
Цари беспомощно лежат, утих
Как будто бой, в обломках колесницы.

Сраженья с временем никто почти
Не выиграл… Ты надписи прочти
На памятниках, улыбнешься грустно,

И к выводу простому ты придешь:
От жизни остается лишь искусство,
А от искусства всё, что в нем найдешь.

Когда всему, что музыке подобно,
Пришел на смену камень, всё вокруг
Застыло, перья выпали из рук, –
Один резец стучал о мрамор злобно.

Был цвет из яшмы выточен подробно,
Куском обсидиана замер звук,
И жизнь тогда заговорила вдруг,
И всё зашевелилось расторопно.

Стал слышен грохот, дребезг, лязг и хруст,
И вылетали из раскрытых уст
Понятья, пережившие столетья.

Слова искала мысль, чтоб наготу
Свою прикрыть, но только междометья
Она хватала в речи на лету.

Делакруа из грязи сделать мог
Пенорожденной торс. Искусства сила
В искусстве рук. Из глинистого ила
И вылепил свое подобье бог.

Материал сырой всегда убог.
И золото мертво без ювелира,
И без поэта не рокочет лира,
И без ноги не двигнется сапог.

Вся тайна в той настойчивой работе,
Которою горел Буонарроти,
Вскрывая камень яростным резцом.

Как дикий зверь бежит на зверолова,
Так на того, родился кто творцом,
Встает из недр всё, что вмещает слово.

Мне снится: в грубой ты сидишь телеге,
Тебя везут в бессмертие… И вот
На Грэвской площади уж эшафот
Воздвигнут, он мрачней твоих элегий!

Уж поздно, не помыслить о побеге,
Еще мгновение, и отпадет
Причина бурь ужасных и забот,
А там, быть может, ждут иные неги.

Я вспомню о тебе, Шенье Андрэ,
Когда на смертном буду я одре.
Почувствую дыханье тьмы морозной.

Угаснет мысль в застывшем вдруг мозгу,
Я ужас истины узнаю грозной,
Я крикнуть захочу, но не смогу.

«А правда, что стишки – товар лежалый?» –
Салфеткой ветер делая своей,
Меня спросил болтливый брадобрей
И краткий получил ответ: «Пожалуй!»

«И для кого печатают журналы
Такую чушь!» – он произнес добрей,
Чем ангел, прыгая, как воробей,
И сунул мне тетрадку… Милый малый!

Так вот кто мой читатель, и какой!
Он выписал старательной рукой
Мои давно забытые стишонки.

Как жадно перечитывал я их!
И я впивал, как дегустатор тонкий
Стоялое вино, свой старый стих.

Всё хорошо, мол, в Англии туманной,
Там образованный живет народ.
Что говорить о людях! Даже Скотт
Умеет сочинять у них романы!

Зато их женщины чресчур жеманны,
Нам в жены ни одна не подойдет.
Левша был прав, он сел на пароход
И устремился к родине желанной.

Когда бы Шелли, Байрон и Шекспир
Не шевелили наших честных лир,
Без них мы обходились бы, но «Мери»,

Я каюсь, для меня волшебный звук.
За счастье Мери пью, по крайней мере,
Я не один, – и Пушкин был ей друг!