Григорий Ширман - Зазвездный зов. Стихотворения и поэмы

Береза светлая и темный дуб
В одном лесу росли четой неравной.
Она листвой кипела своенравной,
А он молчал и был на слово скуп.

Зато в грозу, когда древесных куп
Ветр ярый не щадил, бил гром в литавры,
И дуб трещал… «Я заменяю лавры! –
Был слышен голос будто многих труб. –

А ты на что годишься, друг-береза?
Бела, что лебедь, да нежна, что греза,
Ан каши б не хотел отведать я!..»

И дуб (намек был кстати) стал клониться
К земле, сраженный громом, и, кряхтя,
Добавил: «Плачь, ты плакать мастерица!»

Державин мог вместить в одной строке
И жизни пир, и смерти узкий ящик.
Он грифелем по аспидной доске
Водил, как ученик, рукой дрожащей.

И видел он и пастбища, и чащи,
«Рев крав» он слушал, а невдалеке
Журчанье струй, и в дряхлом старике
Смеялась кровь поэзией блестящей.

Кто выдумал, что слог его тяжел?
Зерно здесь правды есть, но я нашел
В нем плотность звезд и тяжесть золотую.

Она пленяет слова теснотой
И мыслей широтой чудесной той,
Что превращает в стих строку литую.

Пришла моя пора, я вышел в люди!
Во-первых, я уж больше не верблюд,
Хоть я еще горбат, но меньше лют,
Ведь ездят не на мне, а на верблюде!

А во-вторых, я вижу в каждом блюде,
Что каждый день в столовой подают,
Гастрономический как бы уют.
А в-третьих, всюду урны, в них и плюйте!

Я разве не культурный человек?
Советский от ногтей ножных до век,
До темени, что Кара-Кума вроде.

Туда б сейчас растительность, друзья!
Об изменениях слыхал в природе…
Я выпивший, а почему нельзя?

Без слов «Сонет Петрарки» слышу Листа.
Душа уходит в дальние века,
И грусть моя прозрачна и легка,
Хоть музыка мучительна и мглиста.

Я сложный вижу бег перстов артиста
По шатким клавишам, одна рука
В басах завязла и не далека
Другая, что доводит звук до свиста.

Лаура, сжалься над безумцем тем,
Других который не находит тем,
Кроме любви своей к тебе, Лаура!

Он полон чувств и мыслей, он – поэт,
Его лицо то солнечно, то хмуро, –
Твоих очей на нем и тень и свет.

Спускаюсь в ад, мне жутко одному, –
Темно ведь под землею, как в могиле.
Тень чья-то… Ба, да это же Вергилий!
Я прижимаюсь в ужасе к нему.

Мы в самом пекле, в огненном дыму.
Я слышу вопли душ, – друзья, враги ли
Кипят в смоле в обнимку, – не пойму…
«В чем смысл сей казни?» – «Все в поэтах были

И пели как бы врозь», – Вергилий мне.
А я: «Учитель, с Вами мы вполне
Живехоньки, забыли нас – вот чудо!»

«Чертям с полугоря – других возьмут!»
«А нам бы к выходу!» – «Напрасен труд!
Знай, никому нет выхода отсюда!»

Не только лишь у женщин, и у рек
Истерика бывает… Так, наш Терек –
Неисправимый, видимо, истерик
Или холерик, хоть не человек.

А Кама – умница, течет весь век
Спокойно, хоть порой подмоет берег,
Но глубь ее не требует промерок,
Плывешь по ней, и плавен вод разбег.

А Волга-матушка мелеет явно,
Хоть грузы на хребте своем исправно
Нам переносит с севера на юг…

Очнулись Вы, а думал – Вам каюк!
Затылком в пол, – нельзя же так, мой друг,
Любезнейшая Ксенья Николавна!

«…А кто за вас заплатит, Пушкин, что ли?»
За всех он платит, действует за всех.
Я возмущаюсь, подавляя смех,
И людям говорю, кривясь от боли:

«Поэт не лошадь, умер он тем боле!»
Да нет же, – отвечают, – жив на грех,
Имеет и поныне он успех…
«В подлунном мире буду жив, доколе

В нем будет жить хотя б один пиит», –
Нерукотворный памятник гласит.
Стоит он на высоком пьедестале, –

На сердце держит руку он одну,
Другую ж… Насмехаться чтоб не стали,
О той, что сзади, не упомяну.

В то время, отдаленное от нас,
Жил в мире человек с живой природой.
И не бродили по лесам нимвроды,
И безмятежный Авель стадо пас.

Сияло солнце, и в заката час
Покоем наполнялись неба своды,
И золотели рек немые воды,
И лань в траве стояла, вся лучась.

Но мрачный дух на мир взирал со злобой.
И поднял камень дьявол низколобый,
И лань убил проклятый Давалу.

И, кровью весь обрызганный без славы,
Он превратился в черную скалу,
В холодный мрамор с жилкою кровавой.

Живут в Париже лошади и люди, –
Тогда никто еще не знал авто.
Он днями бродит в выцветшем пальто,
Обросший бородою, как в безлюдьи.

Он любит ветчину, и в этом блюде
Он чувствует, быть может, как никто,
Сирени аромат и небо то,
Что в розах, но бюджет поэта скуден.

Он без гроша, и ни пред кем колен
Не склонит он – он все-таки Верлен!
Одна хоть завалялась бы монета!

А в золотой душе – сиянье, пир…
И строчку знаменитого сонета
Он начинает: жё сюи лямпир…

Орфей умел когда-то чаровать
Опаснейших зверей игрой на лире,
А звери жили и в античном мире,
Хоть многим мнится, что там тишь и гладь.

И львы переставали вдруг рычать
И о кровавом забывали пире,
Всё круг косматых становился шире, –
На мордах их смирения печать!

Но в мифе ничего не говорится
О поведении людей… И мнится,
На них навряд ли так влиял Орфей.

Он открывал им в будущее двери,
Он песни им на лире пел своей,
А люди продолжали жить как звери.

Светящаяся дышит темнота,
Пылают в ней восходы и закаты, –
Рембрандта кистью не писать плакаты,
Да и палитра у него не та.

Не слишком ли она была густа?
И современник, ужасом объятый,
Смотрел на холст живой, но темноватый,
И отворачивался неспроста.

Что видел он? – Библейские мотивы,
Портреты, – ни один из них не льстивый, –
Пейзажа еле видимый намек…

В том мастера он видел безрассудство, –
Ему, конечно, было невдомек,
Что может пережить века искусство.

Я в мае к умирающей соседке
Был приглашен как доктор, чтоб помочь.
Стояла дивная над миром ночь,
Пел соловей, шептались там, в беседке.

А здесь лекарства, иглы, шприц, пипетки…
Смерть с жизнью борется… Сосредоточь
Весь опыт свой, будь господом точь-в-точь,
Дхни жизнь в сей труп, стон издающий редкий.

Всё пробовал, я сделал всё, что мог,
Но я, по-видимому, был не бог, –
Бо испустила дух больная эта.

Навек запомнил я ее глаза,
В них отблеск был того, быть может, света…
Вот, сын мой, жутко как! А он: «Буза».