Григорий Ширман - Зазвездный зов. Стихотворения и поэмы

Я в мае к умирающей соседке
Был приглашен как доктор, чтоб помочь.
Стояла дивная над миром ночь,
Пел соловей, шептались там, в беседке.

А здесь лекарства, иглы, шприц, пипетки…
Смерть с жизнью борется… Сосредоточь
Весь опыт свой, будь господом точь-в-точь,
Дхни жизнь в сей труп, стон издающий редкий.

Всё пробовал, я сделал всё, что мог,
Но я, по-видимому, был не бог, –
Бо испустила дух больная эта.

Навек запомнил я ее глаза,
В них отблеск был того, быть может, света…
Вот, сын мой, жутко как! А он: «Буза».

Подвал он – разумеется, в газете –
Водой наполнил, утопил он всех,
За исключением, конечно, тех,
Кем сам хвалим, как водится на свете.

Он из приличья о себе в беседе
Не говорил, не то бы вызвал смех
У окружающих, но, как на грех,
Болтали вслух о нем его соседи.

Как притворяться он умел глухим!
Как гусь, представьте, выходил сухим
Он из такой воды, где в топях черных,

Казалось, вязнут перьев вороха…
Не резал никогда он петуха,
Ведь сам он куковал в статьях ученых!

На узком, будто гроб, куске бумаги
Прописывает врач больному яд,
Вененум, как в аптеке говорят,
Хоть в дозе малой – гран на двести влаги.

И чувствует больной прилив отваги.
Приподнимаясь на худых локтях,
Изнеможенье чуя чуть в костях,
Он восклицает льстиво: «Вы как маги!»

Быть может, в самом деле он жилец,
Хоть сомневаюсь в том… Но был подлец
Бы я, когда б я потушил надежду.

Нет, факел не гаси, спускаясь в ад!
Сочти меня уж лучше за невежду, –
Я «муст дох штербен» подпишу навряд.

В потемках оступилась повитуха,
Нечистого упомянув, как вдруг
Раздался отдаленной скрипки звук,
Иль то, попавшись в сеть, заныла муха,

Иль то котенок запищал… Старуха
Взяла младенца в руки, чуть из рук
Его не выронила, а вокруг
Дремала Генуя, всё было глухо.

Родился Паганини в эту ночь,
Напоминавший дьявола точь-в-точь.
Он скрипку научил по-человечьи

С душой беседовать; еще чуть-чуть –
Добился б он членораздельной речи,
Но струсил… Сам не знаю, в чем тут суть!

Я кошку высоко хочу воспеть!
У ней в глазах блестят аквамарины.
Она – мяукающий бог старинный,
В Египте за него карала смерть.

Я часто говорю ноге: «Не сметь
Ей дать пинка!» Руке: «Ее дубиной
Не угости!» У ней ведь голубиный
Нехищный нрав, почти воркует ведь!

У ней такие ласковые позы,
Что описать их невозможно прозой.
Калачиком свернется иль мостом

Вдруг выгнется как бы над синей речкой…
О, как насторожилась! И хвостом
Не шевельнет, почуяв мышь за печкой.

Рукою левой зеркало держал
И свой портрет писал рукой он правой.
А там, за дверью, подлецов оравой
Аукционный наполнялся зал.

Не слушал он, как молоток стучал,
И, озаренный весь грядущей славой,
Холст оживлял он кистью величавой,
Автопортрет сто первый он писал.

И вот он с выпученными глазами!
Живой, он разговаривает с нами.
А вот из-под берета смотрит он,

Упрямый, гордый, чувствующий силу,
И взор мне в душу прямо устремлен, –
Его выдерживаю я насилу.

Художник, как сапожник, в стельку пьян.
Не бочку выпил он, всего пол-литра,
И заиграла радугой палитра,
И мир вокруг лучами осиян.

Сей нагрузившийся – из россиян,
Ругнулся так, что не спасет молитва.
Пьян, да умен, в нем шатких мыслей битва,
В нем истина сияет сквозь туман.

«Что Репин, Рембрандт! Я в одну неделю
Такое напишу, что Рафаэлю,
Ей-право, нос утру я самому!»

Постиг он тайну вечного искусства…
Но хмель прошел, и вновь кругом всё тускло,
Быть глупым-глупым хочется уму.

Блестящий Франс в ларце из перламутра
Хранил шестнадцать редкостных вещей,
Одна другой отделанных ярчей,
И в каждой фраз сплетались перлы мудро.

Из них одна в мой час заката утро
Напомнит мне моих минувших дней,
Ее храню я в памяти моей, –
Там речь не о вакханке златокудрой.

О рыжей грешнице там речь идет, –
Она в тавернах пляшет и поет.
Потом она ушла в каменоломню

За чудотворцем тем, пришедшим из…
«Его ты помнишь, милый Понтий? Ис…» –
«Исус? Из Назарета? Нет, не помню».

Монах пергамент набожной рукой
Марал, – поэзия существовала.
Моря не унимались, вместо вала
Рассыпавшегося вставал другой.

На площади, заполненной толпой,
На выцветшем ковре под гул кимвала
Плясунья гибким телом ликовала,
И тут же пел поэт полуслепой.

Навряд ли сыт он был своей работой,
Зато не ведал нашей он заботы
Предать тисненью музыку души, –

Как будто рукопись – не книга это,
Как будто перья и карандаши
Не могут записать слова поэта.

Хочу воспеть я дурака такого,
Который был упрям, как истукан,
Как немец в дивной повести Лескова,
Хваливший вкус горчицы «диафан».

Купил дурак скребницу – не диван.
Пружины спину режут, – он худого
Не видит в том и, продавцу ни слова
Не вымолвив, прилег читать роман.

Роман скучнейший, средством лишь снотворным
Служить бы мог, а мой дурак с упорным
Трудом одолевает пухлый труд,

Бессонницей потом всю жизнь страдая…
Не думайте, что дураку капут, –
Он жив и наслаждается, читая.

Мой палец не украшен талисманом,
Юон, меня писавший, мне не льстил, –
Без соли он меня изобразил,
Скорей хирургом, чем поэтом рьяным.

Позировал часами я, и пьяным
Вставал я с кресла, и почти без сил,
Как выходец из сумрачных могил,
Я брел к себе в сиянии туманном.

А я не тот, что в раме золотой
Сидит, объятый горестной мечтой,
Над книжным шкафом, над угрюмым Дантом…

Хоть в ад за грех стиха я попаду, –
Не думаю, чтоб был таким педантом
Мой дьявол, придираясь и в аду.

Мы божьей милостью с тобой поэты!
Не зря «издревле сладостный союз
Поэтом меж собой связует»… Муз
Питомцы мы, и Пушкина заветы

Храним мы бережно, хоть перепеты
Десятки раз все темы эти… Груз
Стиха влачим мы всё же, – нет обуз
На свете слаще… Я влачу сонеты.

Тяжеловесны, дьяволы! Сутул
От них я стал, в ушах немолчный гул…
В них современность с прошлым вперемежку.

Я жив и не повисну на ремне,
Хоть уж Вольтера мерзкую усмешку
Напоминает даже солнце мне!