Григорий Ширман - Зазвездный зов. Стихотворения и поэмы

Немой вхожу я в дивный Эрмитаж,
Где мастеров эпохи Возрожденья
Бессмертные блестят произведенья.
Проходит время, а их мощь всё та ж.

Словами живопись не передашь!
Вот храм, где торжество богослуженья
Звучит в глазах!.. Но губы без движенья,
Меня пленяет кисть и карандаш.

Я дольше всех в оцепененьи странном,
Как пред творцом, стою пред Тицианом.
Недостает им лишь дыханья, сам

Творец здесь поработал, полный страстью.
Дхни воздух в них – и вырвутся из рам,
Чтоб действовать мечом, любовью, властью.

Рембрандт писал Исуса у колонны,
Когда ломился в двери кредитор.
Немногим нравился «Ночной дозор», –
К посредственности люди благосклонны:

Гремит до неба ими вознесенный
Ничтожный ван дер-Хельст, а тот, чей взор
Пронзил века, безвестен, глух простор
Грядущей славы за могилой сонной.

В чем тайна золотых его тонов?
Не в том, что трепет колорита нов,
А в том, что молниями мысли яркой

Выхватывает жизни он куски
Из тьмы столь человеческой и жаркой,
Что кровь и слезы вмешаны в мазки.

Феодосийца поклоняюсь кисти.
Его как бы жемчужные валы
Заслуживают звонкой похвалы,
И в мире нет закатов золотистей.

Находят тени в каждом маринисте.
И Тернер прятать не умел углы
Колючих волн, и средь зеленой мглы
Суров Судковский, весь как бы в батисте.

Лишь ты, состарившийся на воде,
Уверенный в природной правоте,
Сумел открыть стихии водной душу.

С какою легкостью бросаешь ты
Прозрачную материю на сушу
Под глубью первобытной высоты!

К «Венере» незаконченной Джорджоне
Живой пейзаж прибавил Тициан,
И хаоса рассеялся туман,
Гармония в своем сияет лоне.

В «лазури поле» иль на небосклоне
Пасется Веспер, флаги дальних стран
Под сенью льва крылатого, и дан
В гондоле дож, молящийся Мадонне.

А догаресса молодая что ж
На старца-мужа не глядит? И дрожь
Ее черты небесные объемлет.

Над ней летает музыка гребца.
Гребец поет, и сердце сладко внемлет
Тому, кто ранит в сумерках сердца.

Пред мощными портретами Крамского
Всегда стою в раздумьи я немом,
Как бы в родительский вошел я дом,
Где всё, чего уж нет, возникло снова.

Во мне убило человека слово,
И вот я стал иным, и всё кругом
Преобразилось, в блеске всё другом,
В лучах луны иль в свете дна морского.

То не Христос, – художник это сам
Окаменел в пустыне, чудесам
Не веря, в думу превратив молитву…

Он умер при работе, на полу-
Мазке, – лицом упал он на палитру,
Сиявшую, как солнце, на полу.

В болотце ручейком, травой поросшим,
Берет начало мать российских рек.
Часовенку поставил человек
На месте этом тихом и хорошем.

И разрастаясь, углубляясь ложем,
Река, что удивительный побег,
Свой к синей бездне устремляет бег,
Давая путь по ней скользящим ношам.

Не так ли с пары столь обычных слов,
Что ненароком обронил Крылов,
Онегин начинается?.. О, сколько

Притоков принимает он в пути,
Пока выходит за улана Ольга,
За князя та… Читатель, сам суди!

Он счастлив ли, поющий средь ночей
Разбойник сердца моего, несущий
Мне чушь любовную и кровь сосущий,
Живую кровь, проклятый соловей?

Зачем ты прячешься во тьме ветвей?
Про райские открыто пой мне кущи,
Меня обратно в молодость влекущий
Самец пернатый! Грусть мою развей!

Себя воспоминаньями расслабив,
Тебя ведь перещеголял Алябьев, –
Хоть он и дилетантом, пишут, был.

О соловей мой, дьявол голосистый!
Ты помолчи, чтоб всё я позабыл,
О чем твои напоминают свисты!

Задумываюсь часто над судьбою
Творений знаменитых мастеров.
Воистину конец их так суров,
Что грустно мне без власти над собою.

Померкнут краски, черною доскою,
Где смутно видны очертанья снов,
Мадонна Рафаэля станет… Слов
Не нахожу, и полон я тоскою.

Вы хищники, бегущие года,
Вы пожираете плоды труда, –
Мой луч дойдет ли до тебя, потомок?

Раз умер Данте и Эредиа,
Конечно, должен умереть и я!
О, время, сохрани один хоть томик!

Есть у Ван Гога прелесть: табурет,
Лежит на нем дымящаяся трубка,
Дымок над нею так струится хрупко,
Что кажется – мундштук еще согрет.

Курильщика в рисунке будто нет,
Но чувствуется он, как бы уступка
Воображению, как бы из кубка
Пустого истина глядит на свет.

И смысл огромный есть в рисунке этом.
Я солнце чувствую над табуретом,
Ведь он отбрасывает резко тень,

И карандаш блестит, ее намаслив.
По-видимому, дивный в мире день,
Блестят предметы, и художник счастлив!

Скажите мне, где проживает некий
Валерий Брюсов, у меня к нему
Есть дельце, хоть он, кажется, в дыму
Подземном ада и умолк навеки!

Ужели в Лете он? Умел он реки,
Что орошают ад, пройти, во тьму
Столетий взор вперив, – я все приму
Науки меры, он откроет веки!

Вот кто бы рецензентом был моим!
Я по душе поговорил бы с ним
О том о сем, коснулся б, между прочим,

И наших дней, он всех времен знаток…
Историки, мы всё назад пророчим,
А от грядущего мы наутек!

Свое отбарабанила гроза,
И даже радуга, залог курьезный
Неповторенья катастрофы грозной,
Погасла, и глядят во все глаза

Простые голубые небеса.
Ужель ты, сердце, лишь мешок фиброзный,
Вы, листья, – тонкие пластинки бронзы,
И бриллиант дешевый ты, слеза?

Я не пойму природы этой странной.
Как зверь, она зализывает раны,
Журча ручьями с гор бегущих вод,

Ворча сердито дальним громом дробным…
А этот чистый нежный небосвод,
Он слишком чист, чтоб быть правдоподобным!