Григорий Ширман - Зазвездный зов. Стихотворения и поэмы

Дружил я долго с чашей и змеей.
Осточертело мне, мой бог Асклепий,
Тебе служить… Что может быть нелепей,
Чем людям удлинять их путь земной!

Советовать ушанки им зимой,
А летом тюбетейки или кепи,
Отнять у них табак, вино и в склепе
Потом краснеть, вскрывая труп немой!

К живым сердцам прикладывал я ухо.
Они у старцев шевелились глухо,
У молодца как ходики – тик-так…

Порой вздохнешь, завидуя здоровью…
Довольно, больше не могу я так!
И, взяв змеи язык, пишу я кровью.

О, жизнь моя, ты вспоминаньем стала!
Созвездья испытующе глядят
Мне прямо в сердце, словно каплет яд
Из необъятного, как высь, фиала.

Со мною неохотно и устало
Промчавшиеся годы говорят,
Назад хоть время поверну навряд,
А всё учусь и забываю мало.

Искусство дорогое мне дано,
Как будто умер я давным-давно,
В иное перешел я состоянье.

Но не за гроб ведь подают мне счет, –
За свет и воду, – вкруг меня сиянье,
Живая жизнь и всё, что с ней течет.

И кротость лотоса, чей век – три дня,
И ярость щуки, что живет лет триста,
И бодрость ветра – вечного туриста –
Приводит в изумление меня.

А рвущиеся к солнцу зеленя,
Певец ночей, поющий их так чисто,
Что на душе становится лучисто,
Чарует, красотою полоня.

Что есть прекрасное? Лишь слух и зренье
Улавливают звучность и горенье
Кричащих красок на немом холсте.

А чувства остальные слишком низки,
Чтоб, страстно предаваясь красоте,
Забыть о пахнущей так вкусно миске.

Под самой крышей он творит и горд.
Внизу капустный рынок, говор, сплетни.
Вот он открыл свой маленький, столетний,
Изъеденный мышами клавикорд.

Играет Баха Гайдн… И вдруг аккорд
Взрывает фугу, и псалом последний
Литаврами он кончил, а намедни
Благоговел… Он памятью не тверд.

В симфонии прощальной звук отцветший.
Уходят музыканты, гаснут свечи,
Еще две скрипки плачут в полумгле.

В могиле Моцарт, он еще греховен,
Скрипит и любит, бродит по земле,
А там уж вдалеке гремит Бетховен.

Всех добродетелей ты, скромность, мать!
Еще говаривали этак в Риме.
Сажал капусту Цинцинат, и в гриме
Садовника, чтоб миром управлять,

Он принял власть… Гордыня – рукоять,
Сияет украшеньями цветными,
А скромность входит струйками стальными
В чужую душу, лезвию под стать.

О, скромность, не моя ты добродетель!
Триумфа я души своей свидетель.
Так пусть идут минувшие века

В цепях за колесницею моею!
Сонеты, как трофеи, для венка
Родного я отца не пожалею.

Навряд ли ведал маленький Георг
В возке отца, веснушчатый от солнца,
Что именем великого саксонца
Мир назовет его… Как рос восторг

От гула грозного, что он исторг
Из труб органа!.. Пусть возок несется
К дворцу курфюрста! В сердце песня льется,
И снится Лондона всемирный торг.

Вторая родина. Родился Гендель
Не в Англии, и не в живой легенде ль
Им быть хотел бы гениальный Бах,

Когда б он не был Бахом? Он в сонете
Не вместится… В Вестминстере лишь прах,
Душа его принадлежит планете.

Из наших чувств, при помощи которых
Ориентируемся в мире мы,
Лишь зренье отличает свет от тьмы,
И слух передает нам гром и шорох.

Не зря сияет небо в милых взорах,
И видит музыку слепой, умы
Пленяя нам, сумев из кутерьмы
Извлечь гармонию в живых повторах.

Дары искусств лишь зренье нам и слух
Приносят, и душа без этих двух
Высоких чувств бескрылою была бы.

А осязанье, обонянье, вкус –
Они у человека слишком слабы,
Чтоб смертного поднять до вечных муз.

От скрипки, чья певуча воркотня,
Не требуйте вы дроби барабанной!
Как орден золотой за подвиг бранный,
В груди сияет сердце у меня.

Его ношу я гордо в свете дня
И в мраке ночи, с ним я сквозь туманы,
Сквозь трубы медные, сквозь океаны
Воды студеной, сквозь огонь огня.

Воркуй же, скрипка, красная голубка!
Звучание твое легко и хрупко,
И чудится, ты вся из хрусталя.

Прижался я к тебе щекой горячей,
И, конским волосом тебя пиля,
Я слышу жизнь в твоем бессмертном плаче!

Вначале, – говорит Лукреций Карр,
Присутствовавший, видимо, при этом, –
Был хаос, мрак, смешавшийся со светом,
И с холодом соединенный жар.

Вдруг будто грома грянул вкруг удар,
Дождь звезд повис в эфире разогретом,
По отлепившимся от солнц планетам
Текло, цвело, в пыль превращалось, в пар.

И человек возник с тех пор, как разум
Мозг зверя озарил своим алмазом,
И морда улыбнулась, как лицо.

К чему я это всё, я сам не знаю.
Мне кажется, когда я ем яйцо,
Я целую вселенную съедаю.

Предшественник бессмертный Аруэта,
Коллега отдаленный мой Рабле!
Ты бесподобен, и на всей земле,
Быть может, нет сильней тебя поэта!

Авторитетно изрекаю это,
Хоть ты прозаик! Ты поешь во мгле
Истории… Панург на корабле
Пасет овец, – проделка пройди-света!

Пройдоха! Сам сомнительный монах,
Твой смех я слышу в гулких временах,
Туман во мне великого пейт-этра.

Рай – может быть, он в нежных небесах
На кончиках священных крыльев ветра
Иль ангелов, но на земле всё прах.

Известно нам, что Гиппократ из Коса
Был к Демокриту как-то приглашен
И был умом безумца поражен,
Смотревшего на мир довольно косо.

Под низким он сидел платаном, босо
И голо выглядел мудрец, но он
Богаче Креза был, и смех, не стон,
Звучал ответом на стрелу вопроса.

Над вещью каждой, что рука творит,
Смеялся, как ребенок, Демокрит,
Как Демокрит, чудесно рассуждая.

И, собственному излеченью рад
И чемерицы вред предупреждая,
К себе на Кос уехал Гиппократ.