Галина Цурикова - Тициан Табидзе: жизнь и поэзия

Иду со стороны черкесской
По обмелевшему ущелью.
Неистовей морского плеска
Сухого Терека веселье.

Перевернувшееся небо
Подперто льдами на Казбеке,
И рев во весь отвес расщепа,
И скал слезящиеся веки.

Я знаю, от кого ты мчишься.
Погони топот все звончее.
Плетями вздувшиеся мышцы…
Аркан заржавленный на шее…

Нет троп от демона и рока.
Любовь, мне это по заслугам.
Я не болтливая сорока,
Чтоб тешиться твоим испугом.

Ты — женщина, а кто из женщин
Не верит: трезвость не обманет,
Но будто б был я с ней обвенчан —
Меня так эта пропасть тянет.

Хочу, чтоб знал отвагу Мцыри,
Терзая барса страшной ночью,
И для тебя лишь сердце ширю
И переполненные очи.

Свалиться замертво в горах бы,
Нагим до самой сердцевины.
Меня убили за Арагвой.
Ты в этой смерти неповинна.

Ты налетела хищной птицей,
И я с пути, как видишь, сбит.
Ты женщина или зарница?
О, как твой вид меня страшит!

Не вижу от тебя защиты.
В меня вонзила ты кинжал.
Но ты ведь ангел, Карменсита,
Я б вверить жизнь тебе желал.

И вот я тлею дни и ночи,
Горя на медленном огне.
Найди расправу покороче, —
Убей, не дай очнуться мне.

Тревога все непобедимей,
К минувшему отрезан путь,
И способами никакими
Былого мира не вернуть.

В душе поют рожки без счету,
И звук их жалобно уныл,
И точно в ней ютится кто-то
И яблоню в ней посадил…

И так как боли неприкрытой
Не утаить перед людьми,
Пронзи мне сердце, Карменсита,
И на небо меня возьми.

Привозит дилижанс
И письма и газеты,
И лошади бредут, забрызганы до грив,
Промерив на пути все лужи и кюветы.
За три версты слыхать,
Когда взывает кучер:
— Вот «Цнобис пурцели», вот знания листок…
А ну-ка, детвора, набрасывайся кучей!

А я того и жду.
На голову — потуже —
Платок.
Через плетень! Канава позади!
И с пачкою газет обратно — через лужи.

Уже народ притих.
Уже сырой, нехрусткой
Бумагой я шуршу, чтоб гордо прочитать
Народу о войне —
Войне японо-русской.

Отец глазами слаб.
Но все село считает,
Что пусть бы даже он и вовсе был здоров, —
Нет лучше, если сын
Вот так отцу читает.

Крестьяне смотрят в рот,
Качают головами,
Превыше новостей они поражены:
Малыш, а не смущен мудреными словами…

Солнечным жаром Орпири наполнен,
А над садами, где персик с айвою,
Солнце качает цветущие волны,
Пенное кружево над головою.

И, помогая цветенью, кипенью,
Будто бы марш над зеленой дорогой,
Птицы гремят по садам, словно пеньем
Май призывает себе на подмогу.

Поле, набухшее в солнечном свете,
Гонит по мышцам силу земную,
Словно уже прочитало в газете
Передовую про посевную.

Так от Орпири гулким простором
До Чаладиди плывет величанье.
Если обрушатся гордые горы,
Их этот воздух поддержит плечами.

И Арсианский хребет небывалый
В льдистой короне сияет до срока,
Ждет лишь сигнала, чтоб грянуть обвалом,
В пену цветения пеной потока.

Так и не ведаю, что означало
Вечное пение «Чарирами»,
Но Имеретия мне зазвучала
Близким созвучием — чая и рами.

Привыкли мы славить во все времена
Нико Пиросмани за дружеским пиром,
Искать его сердце в бокале вина —
Затем, что одним мы помазаны мирром.

Он трапезы нашей почтил благодать:
Бурдюк и баран не сходили с полотен.
А поводов к пиру недолго искать —
Любой для приятельской встречи пригоден.

Следы нашей жизни, о чем ни пиши,
Изгладятся лет через десять, не боле,
А там на помин нашей бедной души
Придется сходить поклониться Николе.

Заплачет в подсвечниках пара свечей,
В трактире накроется столик с обедом…
Прошел он при жизни сквозь пламя огней,
За ним и другие потащатся следом.

Жил в Грузии мастер… Он счастья не знал!
Таким уж сумел он на свет уродиться.
Поднимем же, братья, во здравье бокал, —
Да будет прославлена эта десница.

Высоким будь, как были предки,
Как небо и как гор венец,
Где из ущелья, как из клетки,
Взлетает ястреба птенец.

Я тих, застенчив и растерян.
Как гость, робею я везде,
Но больше всех поэтов верен
Земле грузинской и воде.

Еще над бархатом кизила
Горит в Кахетии закат,
Еще вино не забродило
И рвут и давят виноград.

И если красоте творенья
Я не смогу хвалы воздать,
Вы можете без сожаленья
Меня ногами растоптать.

Высоким будь, как были предки,
Как небо и как гор венец,
Откуда, как из темной клетки,
Взлетает ястреба птенец.

Трижды существуя,
Я крещен втройне,
Смерть придет впустую
В первый раз ко мне.

Я в конец плачевный
Верить не могу,
Видя ежедневно
Выси гор в снегу.

В третье посещенье
Буду я — полей
Сжатых совершенней,
Яблока спелей.

Сиони рядом был —
Вблизи от Вавилона,
И кедра аромат
На крыльях ветра реял,
И сторожил Кавказ
Надменно, непреклонно
Народов и племен
Затворенные двери.

Да, плач — всегда есть плач,
А плач о доме — вдвое;
Так мы рыдали там,
Где Вавилона реки,
Сто сотен лет назад
В тоске надсадной воя
По мертвому,
От нас ушедшему навеки.

Рыдаю, как Аракс,
Мне глухо вторит Мтквари,
Придет с восходом свет,
Уйдет с закатом снова,
О, Боже, силы дай
Дрожащей, слабой твари,
Когда казнит людей
Свирепый Иегова!

Да, Библия в крови
И все же ищет крови,
И песня все течет
Сквозь сомкнутые веки,
И Байрона напев
Грознее и суровей,
И Гейне слезы льет,
Просаливая реки.

От иудейских слез
Куда поэту деться?
Спеши, спеши, душа,
За сердцем поспевая!
Ко мне приходит вновь
Утраченное детство,
Я слышу: вот струна
Давида огневая.

Яфета дочь — рабу
Протягивает длани,
Сидония идет,
Вперед шагая смело…
Дворовый пес в углу,
Надсаживаясь, лает,
И у подъезда ждет
Клиента Даниэла.

Хлопочет Исаак,
Добро продать стремится —
Товар открыт для всех,
Как выставлен на блюде:
— Есть мыло, шпильки, соль,
Гвоздика и корица,
Неужто никому
Не нужно это, люди?!

А ну-ка, подходи —
Парча-мануфактура!..
За ним галдеж и визг,
Мальчишьи крики звонки.
Такая уж судьба,
Такая уж натура —
А где ж, бедняга, хвост
Несчастной лошаденки?

Божится, плачет он, —
И все ж ему нет веры.
Он Бога сто раз в день
Окрутит и обманет.
Кто ведает, что он
Изведал и измерил?
Ходить, бродить, хитрить —
Таким он делом занят.

О, не торгуйся, мать, —
Не знает сам, о чем он
Бубнит, когда твердит
О соли и о мыле…
Был слышен свист кнута
Над ним, над обреченным,
Когда неправый суд
Над Бейлисом творили.

Рыдала и рвалась
В огне душа студента,
Но что он мог свершить,
Что сделать в этом громе?
В смятенье и пожар
Душа была одета,
Когда впервые я
Услышал о погроме…