Галина Цурикова - Тициан Табидзе: жизнь и поэзия

Так жить — одному Чагатару под силу.
Свободен ты был, словно конь на скаку.
Скорблю я. Возьми за собою в могилу
Вот эти стихи за строкою строку.

Степная печаль за тобою по следу
Гналась и гнала до Дарьяльских высот.
Мы плачем. Кружи хоть по целому свету —
Что толку? Душа от себя не уйдет.

Нет счета слезам и конца угрызенью
Безжалостной совести, меры стыда.
Но разве из тех, кто не рад был спасенью,
В живых ты один оставался тогда?

Стихи твои кровью сердечной стекали
Из раны пожизненной, капали вновь.
Но разве ты смертью спасешься? Едва ли.
Лишь кровь приумножит пролитую кровь.

Светало. И с пьяною удалью кепку
В котле из-под хаши Паоло варил.
Светало. И смерть обняла тебя крепко,
На улице кровли мороз серебрил.

Поэзия не изменилась. И зори.
Как встарь, словно двери, откроет она.
Но мне все сдается, прикончат нас вскоре —
Такие внезапно пришли времена.

Верны твоему завещанью, отныне
Мы в каждом застолье тебя помянем.
Ты кровью исходишь в глухой мешковине,
Как хлеб, пропитавшийся красным вином.

Ей-Богу, мы родичи были друг другу —
Монгольскую кровь разгоняли сердца.
Взяв душу, стервятники в небе по кругу
Парят, чтоб и падаль склевать до конца.

Давно Амиран изнемог здесь от пыток —
Подобная участь и нам суждена.
Как мирро, ты выпил смертельный напиток —
И нам допивать это зелье до дна.

Взревел по тебе, так что треснул от рева,
У Чопурашвили орган заводной.
Скрываю я даже от брата родного,
Какой в моем сердце спекается гной!

Вовек потому не избуду печали,
Что верности клятвы, признанья в любви
При жизни, Есенин, тебя не застали,
Ты не отзовешься — зови не зови.

Друзья, если головы наши в канаву
Покатятся разом, пусть знает любой,
Что, как бы то ни было, братом по праву
Есенина Орден считал Голубой!

Саламбо, босоногая, хрупкая,
Ты привязанною за лапку
Карфагенской ручною голубкою
Ходишь, жмешься и хохлишься зябко.

Мысль моя от тебя переносится
К Карфагену, к Танит, к Ганнибалу.
Он на меч свой подставленный бросится
И покончит с собой, как бывало.

Сколько жить мне, про то я не ведаю,
Но меня со второго апреля
Всю неделю тревожат, преследуя,
Карфагенские параллели.

Я в Тбилиси, но дерево всякое,
Травка, лужица гонят отсюда,
И лягушки весенние, квакая,
Шлют мне весть с деревенского пруда.

Спи, не подозревая ни малости,
Как мне страшно под нашею крышею,
Как я мучусь тоскою и жалостью
Ко всему, что я вижу и слышу.

Не удивляйся, если вдруг услышишь,
Что Тициан молчит уже давно.
Я раб мечты. Когда мечтою дышишь,
Все прочее забыть немудрено.

Сегодня я не стану лицемерить:
Мне нравился когда-то дадаизм.
Терзался я. И можешь мне поверить,
Что в этом раздвоеньи был трагизм.

Как эшафот — Халдея… Наважденье!
Плач неба надо мною не затих.
Невозбранимы сердцу заблужденья.
И я поддался одному из них.

Вихрь пролетел у нас над головами.
Я только нынче начинаю жить.
Нельзя огонь пересказать словами,
Как пригоршнею море осушить.

О, детский мир былых стихотворений:
Где истина, где фарс — не разобрать…
Под натиском внезапных откровений
Я начинаю новую тетрадь!

Мне свеча святая Алаверди,
И трехсот арагвинцев сраженье,
И сионский колокол до смерти
Душу мучают, как наважденье.
Хватит снова видеть грудь царицы,
Синюю от пыток и побоев,
Знать, что под Марабдой кровь струится —
Страшен остров из костей героев.
Хватит, говорю, нет больше мочи
Слышать тихий плач Светицховели,
Видеть Богородицыны очи,
Изрешеченные при расстреле.
Как мне слез не лить о каждой ране,
Как не горевать от произвола!
Пусть воскреснет внук у Дадиани
И на Картли не придут монголы!
Но беда видна, беда слышна мне, —
Вновь царевич Александр рыдает,
Вновь убийство в Цицамури камни
Кровью праведною обагряет.
Горе родины взывает к мести.
Новой песни не просите, бросьте.
Где возьму я сил для новой песни,
Если в прошлом кости, кости, кости!
Не жалейте о моем бессилье,
Жалости не надо мне, поверьте.
Прахом стал я, пеплом стал я, пылью,
И пою, как накануне смерти.

На новый стадион спешит столица,
И белый ангел мчится на коне…
Одною хоть строкой своей хвалиться
На памяти твоей случалось мне?
Пусть это ведают отчизны дали,
Но и тебе, родная, нужно знать,
Как тяжко мяч в игре вести годами,
Чтобы в аду поэмы сочинять…
Вы знаете, кто этот Ангел Сечи
На скакуне, летящем над землей.
Легко ль всю Грузию взвалить на плечи?
Но я — поэт в засаде боевой.
Внук славных мастеров, я против слова
Сражаюсь, из корней могучих пьющего
Собой, как тканью сумрака ночного,
Укрой поэта Грузии грядущего.

Очи выплакивал тут
Овидий о детях и Риме.
Рим и время падут
Перед стихами стальными.

Так же о дальней столице
Пушкин сгорал на чужбине.
Было вчера это, мнится, —
И нет Петербурга в помине.

Рать амазонок здесь гнал
Македонский, но сам стал добычей.
Лев свой доспех променял
Львиный на пояс девичий.

Скифы прошли здесь, коням
Хребты с перепою ломая.
Саблей дорогу ислам
Здесь проложил до Дуная.

К морю несли свое семя
Народы одни и другие,
Но миновало их время —
В сумерках днесь Киммерия.

Мне-то здесь что, пришлецу?
В сердце стихов трепетанье.
Бьют, не щадя, по лицу —
Пой, лебедь, с пронзенной гортанью!

Здесь, может статься, опять
Пройдут племена вереницей.
Понт Эвксинский, как знать,
Высохнет, дно обнажится.

Все прорастет быльем,
Но до скончания света
Стих пламенеет клеймом
Прямо на сердце поэта.

Здесь, где Овидий навзрыд
Плакал о Риме и детях,
Мне продолжать предстоит
Стих, непрерывный в столетьях.

Душою не криви, в изгнанье не играй:
В своей отверженности ты один виновен.
Я видел Скифию, далекий дикий край,
Но мало проку мне от всех его диковин.
Да, я и впрямь люблю тебя, моя страна,
Но в искренность мою уже не верят ныне.
Когда там в ход пошли и плуг и борона,
Тень папоротника искал я на чужбине.
Плач пушкинской строки звучит во мне опять,
И Киммерия вновь стоит перед глазами.
Мне слова ласкового не от кого ждать —
И сердце обливается слезами.
На участь сетуя, с собакою слепец,
Бродячий бандурист пройдет, клюкою шаря.
И этот тихий плач заставит наконец
Расплакаться Христа на нищенском базаре.
Мне плакать хочется, не знаю почему.
Как быть, любой замок на сердце мне навесьте,
Но только обернусь я к детству моему
Заветному — и вновь глаза на мокром месте.
Скончание времен печалит старика —
Еще бы мне не знать, я рос под это пенье.
И скифы на море, и прошлые века
Мне тоже застят взор слезою сожаленья.