Антология - Западноевропейская поэзия XХ века

Песни твоей вечерней —
сладостных звуков больше
не дарит твой силуэт
воздуху над балконом,
расцветшему было надеждой,
порукой…

Легкая песня
смолкла перед разлукой:
в то время как, не прощаясь,
мой день — не подав и знака —
погружается в царство мрака
и сгущается в сердце мгла,
повернулась ты и ушла.

Больше тень тобою не скрашена,
ночь упала, просвета нет,
восковая свеча погашена.

Моя родная, в баре на заре
как тянется зима и как я зверски
продрог — а ты все не приходишь! Здесь,
где каменеет кровь, где, как ни лезь
из кожи, не согреешься, — о, боже,
что слышу я? Что там, на пустыре?
Какой трамвай то открывает двери
безлюдные, то закрывает?.. Дрожи
рука не знает, ну а если зубы
дробь выбивают о стакан, быть может —
в колесах зло. Иначе почему бы?
Но чур, не говори, что всходит солнце
вместо тебя, что из-за этой двери
я смерти жду. Молчи, по крайней мере!

Ловкая, как балерина,
по ступенькам сбегала Аннина,
тоненькая, молодая,
и, в темноте оставляя
легкое облачко пудры,
выходила навстречу утру.

По улице шла — улыбалась,
и тень перед ней расступалась:
было еще очень рано
(чуть свет поднималась Анна).

Вся улица Амедео,
услышав ее, просыпалась.
Нежный затылок детский,
родинку над губою,
пояс, стянутый туго,
поступь ее вся округа
знала — само собою,
когда она приближалась,
к жизни все пробуждалось.

Тень перед ней редела.
Шла работница-королева,
лицо покоем дышало
(а сердце чего-то ждало),
и все закоулки квартала
дробь каблучков облетала.

Светает над снегами.
На обратном склоне горы
неведомый поселок,
журча, посылает мне весну
от красных своих фонтанов,
от ручейков, родившихся на солнце;
там высыпали женщины на снег
и распевают песню.

Первый вечер в Афинах, долгие проводы
составов по краю окраины
в длительном сумраке,
груженных страданием.
Как соболезнующее письмо,
оставил я лето на сгибе дороги.
Теперь мое завтра — море, пустыня,
где не будет ни лет, ни зим.
Европа, ты видишь, Европа? Я кану,
безвольный, в миф о себе, в быдло людское,
твой беглый сын, не знавший другого врага,
кроме грустной своей безнадежности,
кроме нежности призрачной
озер и листвы за шагами
затерянными.
Зноем одет и пылью,
иду я к отчаянью, к могиле песчаной
навеки.

К палатке подходит
маленький враг
Димитриос, — неожиданный
птицы тоненький щебет
под стеклянным куполом неба.
Не кривятся детские губы,
просящие хлеба,
не туманится плачем
взгляд, растворяющий голод и страх
в небе детства.

Он уже далеко,
живчик, ветрячок,
тающий в знойном мареве,
Димитриос — над скупою равниной
едва вероятный, едва
живой трепет,
трепет моей души,
трепет моей жизни
на волоске от моря[169].

однажды простят нас,
если мы своевременно уберемся.
Простят. Однажды.
А вот искажения времени,
течения жизни, отведенного в ложные русла,
кровотечения дней
с перевала перелицованной цели —
этого, нет, они не простят.
Не прощается женщине лжелюбовь —
милый взору пейзаж с водой и листвой,
который порвется вдруг,
обнажив
гнилые корни, черную жижу.
«В самой любви не может быть греха, —
неистовствовал поэт на склоне лет, —
бывают лишь грехи против любви».

Вот их как раз они и не простят.

Кепка, трубка и палка — потускневшие
атрибуты воспоминанья.
Но я их видел живыми у одного
скитальца по Италии, лежащей в руинах и во прахе.
Все время о себе он говорил, но никого
я не встречал, кто, говоря о себе,
и у других прося при этом жизни,
ее в такой же, даже в большей мере
давал бы собеседникам.
А после 18 апреля[170], день или два спустя
я видел, помню — он с площади на площадь,
от одного миланского кафе к другому,
преследуемый радио, бродил.
«Сволочь, — кричал он, — сволочь», — вызывая на лицах
недоуменье.
Он подразумевал Италию. Он поносил ее, как женщину,
которая, желая того иль не желая,
смертельно ранит нас.

Несчастные десятилетья… Явность
их несомненна, и она тревожит;
и старой боли не стирает давность —

те годы перелистаны и прожиты
и кажутся случайными помехами,
но память не мертва… Она итожит

десятилетья молодого века,
отмеченного яростью деяний,
в которых пламенеющими вехами

сгорала Страсть в горниле злодеяний.
В домах пустынных страха повилика не
требовала скудных подаяний,

питаема цинизмом и безлика;
и обожженная Европа показала
свое нутро. От мала до велика

она взрослела, тоньше отражая
рефлексы бури, Бухенвальда пытки,
завшивевшие темные вокзалы

и черные фашистские казармы,
подобные грузовикам, седые
террасы берегов, и в пальцах прытких

у этого цыгана все менялось
в триумф позора, падаль пела сладко,
и этих лет ничтожество и малость

пытались выразить тревогу и смущенье,
подметить радость меж гниющих пятен,
и выполнять вменялось наущенье —

безумным будь и будешь всем понятен.