Антология - Западноевропейская поэзия XХ века

В сонных объятьях
затеряна, сонная,
в сонных желаниях
тайно рожденная

женщина страхов —
медленный, тающий
призрак, в тумане
робко блуждающий.

Взоры безмолвные,
долу склоненные,
пальцы в смятении
переплетенные;

тихим мечтанием
завороженная,
странная, нежная
и отчужденная.

Ветр северный прошелся по дубровам;
земля смягчилась; чуден вид небес;
величье вспомнив прошлое, о новом
давно мечтает опустевший лес.

По вечерам ничто не проницает
тумана голубые кружева,
но кое-где в домах еще мерцают
развенчанные звезды рождества.

Так старый год, доверившись надежде,
шагает к смерти, позабыв о том
безумстве, гневе и любви, что прежде
ему терзали душу день за днем.

Зима, ужели в старом платье
ты к нам придешь, ужели ты
готова слушать страшные проклятья
босой и безработной нищеты?

Искрится ткань в витринах непорочно,
и горы угля черные растут —
рука гиганта злого держит прочно
их огнь сокрытый, и кремень, и трут.

Бредет толпа с горящими глазами
меж городских светящихся реклам,
и голод их ожесточен слезами
и запахом помойных ям.

Меж злом и благом шов уж больно гладкий,
границы нет — все целое, не часть.
Они застыли перед мертвой хваткой,
а там, где сила — там и власть.

Ты далеко, и ночи стали нищи
И ничего с собою не приносят:
С трудом найдя во тьме мое жилище,
Они под дверью подаянья просят.

Брожу ли я по тропам и полянам —
Немедля день возникнет на дороге
И требует, чтоб золотом чеканным
Я оплатил его товар убогий.

Но если странник постучится в дом
И скажет мне, что знает голос твой —
Пусть он войдет; мы вечер проведем
За трапезою памяти живой, —

Нам груз ее и сладок и тяжел —
Двум королям, утратившим престол.

Свет и солнце, это весне подобно,
Свежим утром шествие дня начнется,
Вечный воздух горних небес как чудо,
Рай для спасенных.

Над землей в прозрачном живом тумане
Мирно пашут лошади, как обычно,
Хоть гремят еще от раскатов грома
Близкие дали.

С этим нужно бережным быть и нежным,
Чтобы каждый с легкой душой проснулся,
Чтобы каждый помнил о том, что рабство
Невыносимо.

Нам дались так дорого годы рабства,
Мир, покой и радость этого утра,
И никто не ценит, как мы, свободы
В мире живущих.

Дней, чредой бегущих, беспорядок!
Кто не верит, что придет весна?
В том от века не было загадок:
Мчит, сверкает, плещет — вот она!

Смерти, что цветет в полях пустынных,
Жизнь страшна могуществом святым;
Там, где рожь забрезжит на руинах,
И малейший стон недопустим.

Кто страданием своим не обездолен —
Для того уже готово торжество:
Он не жалуется, ибо он не болен,
Он свободен, и не подчиниться волен
Горькой скорби, оковавшей жизнь его.

Не приемля ни сомненья, ни злорадства,
Твердо ведает, что взыскан он судьбой,
Что страданьем он введен в иное братство, —
Он наследует нездешнее богатство
И не вступит никогда в неравный бой.

Невредимым покидает он горнило
И спокойно исполняет свой урок;
И, сердечного не расточая пыла,
Он идет туда, где алое светило
Опускается в медлительный поток.

Там, где смерть венчает солнца путь высокий
Только твердость он воспримет у нее, —
Он провидит свет, блеснувший на востоке,
Он глядится в серебристые потоки
И приветствует земное бытие.

Золотистых берегов полуокружье,
голубой, непотемневший небосвод,
белых чаек нескончаемый полет,
что вскипает и бурлит в надводной стуже, —

чайки кружатся, не ведая границ,
словно снег над растревоженной пучиной.
Разве веровал я прежде хоть единой
песне так, как верю песне белых птиц?

Их все меньше, и нисходят в мир бескрайный
драгоценные минуты тишины,
я бету вдоль набегающей волны
прочь от вечности, от одинокой тайны.

Сединой ложится сумрак голубой
над седыми берегами, над простором
синевы, — о, знанье чуждое, которым
песню полнит нарастающий прибой.

И все больше этой песнею объята
беспредельно отрешенная душа,
я бегу, морскою пеною дыша,
в мир неведомый, за линию заката.

Там, где марево над морем восстает,
за пределом смерти — слышен голос дивный,
жизнеславящий, неведомый, призывный —
но еще призывней блеск и песня вод.

Вечный остров, — о, блаженная держава,
край таинственный, куда несут ладьи
умирающих в последнем забытьи,
где прекрасное царит, где меркнет слава, —

я не знаю — это страсть или тоска,
панихида или песнь над колыбелью,
и не жизнью ли с неведомою целью
я уловлен у прибрежного песка?

Но зачем тогда забвенье невозможно,
если нового постигнуть не могу?
Так зачем же помню здесь, на берегу,
как я странствовал и как любил тревожно —

я. рожденный неизвестно для чего,
в час мучительный, ценой ненужной смерти, —
и бегу я от великой круговерти
в тот же мир самообмана своего…

Где, когда найду ответ?.. но нет… Прохожий
поздоровался со мной — и вслед ему
я смотрел, пока не канул он во тьму, —
может, в мире есть еще один, похожий?

Это был рыбак из старого села,
он шагал среди густеющих потемок,
волоча к лачуге мачтовый обломок —
тяжела зима, и ноша тяжела.

Я пошел за ним, его не окликая,
тяжесть песни нестерпимую влача,
о, упущенное время, — горяча
рана совести во мне, — волна морская

мне поет, но стал мне чужд ее язык
в этом крошечном и безнадежном круге,
зимний ветер все сильней; с порывом вьюги
я качнусь и осознаю в тот же миг:

что в несчастье — исцеленье, и понятно,
что тоска по дому здесь, в чужом краю,
песней сделала немую боль мою, —
это все, — и я уже бреду обратно

к деревушке между дюн, и сладко мне
так идти и наблюдать во тьме вечерней,
как в рыбацкой покосившейся таверне
лампа тускло загорается в окне.