Антология - Западноевропейская поэзия XХ века

Ты не знаешь холмов,
где кровь пролилась.
Мы бежали, бросая
имена и оружие.
Мы бежали — и женщина
смотрела нам вслед.
Лишь один передумал
и остановился,
сжав кулак. Он увидел
пустынное небо —
и упал у стены.
Там теперь его имя
и кровавый лоскут.
Не дождется нас женщина
у подножья холмов.

И тогда, малодушные,
мы, что шепот вечерний любили,
и дома, и тропинки над речкой,
и сомнительный цвет абажуров
в заведеньях особого толка,
и подсахаренную боль,
о которой молчали, —
мы живую нарушили цепь,
вырвав руки из рук,
и умолкли, но сердце
содрогнулось от крови.
Больше не было нежности,
и отчаянья не было
на тропинке над речкой:
пробудившись от рабства,
мы узнали, что мы одиноки,
и причислили к жизни себя.

Нагрянет смерть с твоими глазами,
смерть, что плетется за нами следом
с утра до вечера, глаз не смыкая,
глухая, как совести давний укор,
как дурная привычка. С твоими глазами.
Твои глаза — как напрасное слово,
как возглас без звука, безмолвие.
Такими ты видишь их каждое утро,
над одиноким своим отраженьем
склоняясь. О дорогая надежда,
в тот день наконец-то узнаем и мы:
ты — жизнь и ты — пустота.

На каждого смерть по-другому посмотрит.
Моя — на меня — твоими глазами,
и что-то случится, как будто расстался
с дурною привычкой, как будто увидел,
как в зеркале мертвое всплыло лицо,
как будто услышал я сжатые плотно уста.
Безмолвие. Мы погружаемся немо в пучину.

Когда пустынным морем на закате
подчеркнут мол, лишь на железном скате
одной из крыш еще мерцает вяло
последний отблеск дня. Мало-помалу
и голос умолкает монотонный.
Смеркается. Прохладой напоенный,
лежит простор нетронутой пустыней
вдаль уходящих пастбищ, кроны пиний
непроницаемы, внизу, под ними
уже темно. Безмолвье все ранимей.
И ночь не за горами: лето, чары,
танцующие на верандах пары
и невесомый месяц, льнущий к Альпам.

Ветра, ветра срывают мокрый парус
и, погружаясь в холод,
умирают.

Кто, кто расправит их в разгаре
пылких отплытий,
когда звучанье моря громче,
громче и реет на высоких реях утро?

Вся — женщина, вся — сила, вся — любовь,
и ало яблоко и желт кулич
апрельской Пасхи…
          Ты была огнем,
огнем и солнцем, и за той кирпичной
стеною — поле, а за полем — небо.

Кариатиды вечерних деревьев
возносят небо бульваров,
римские экипажи по Аппиевой дороге
к катакомбам везут луну.

Все мы долго ходили под смертью.

Но жизнь не кончалась вечерами,
отражаясь во взглядах, обращенных
к домам.

За пределами неба
неужели на свет родниковый,
на голос колоколен, на голубые
имена, — неужели сердце
отзываться уже не будет?

О, среди мокрых веток на фоне домов и неба
небо бульваров,
прозрачное небо ласточек!

О человечный вечер, собравший
усталых людей, добрых людей
за нашей приятной беседой
в мире без страха!

Неужели так и пребудет
сердце в спячке,
не обретет
слова?
Не окликнет предметы, свет, живых?

Кто мертвых, кто побежденных разбудит?

Стреляли ночью, в тишине, я слышал,
как мальчик опрокинулся на снег
и на снегу остался, безымянный.

И снова городу смотреть на мертвых
до посинения. Когда светает
и хлопья снега падают с фронтонов
и черных проводов, его руины
на женщину, подавленные, смотрят,
что ищет непослушными губами
незрячие глаза-ледышки сына
и волосы, подхваченные первым
прозрачно голубым ручьем весны.

Среди раздолья облаков и моря
ритмичный цокот — ксилофон лошадки;
ребенок крутит ручку пианолы
с отсутствующим взглядом, как у ангелов.

Смерть — это время года, воздух, небо.

Изгородь умолкла, запотели
тутовые ягоды. Все ближе
вечер — и все больше ты от тени
отклоняешься своей, все дальше.

Еле-еле сквозь пыльную завесу
различимы осы и собаки
и тропинки; подступает к лесу
дымка, тонет яблоня в тумане.

Ручейки благоухают медом,
выдохшейся мятой — под мостками,
где проходишь ты, и солнце рядом,
и замедленные краски жизни.

Вслед шагам твоим, пренебрегающим
мною, здесь сидящим беззаботно —
на запруде, что это стремится
из груди моей бесповоротно?

В горле гор вот-вот застынет голос
пастухов, над чащей дым струится,
обретая в вышине лиловость.
В проседи росы мои одежды.

Стрела — иль молния — пронзает город.
День обрывается, а там и вечер
в прожилках звуков овладеет мною
за гранью этой паузы недолгой.

Так ты была, безмолвная, за гранью
моих кошмаров, боль моя, морщинка
на солнце, а потом ты возникала
в дверном проеме, заслоняя небо.

Рождалась из всего, из каждой формы,
меня когда-то смутно оскорбившей,
из каждой улицы, куда не смог бы
я никогда уже ступить от страха.

Ты, неотступная, непоправимая,
и стены, и замедленные тучи,
и ласточки — все это образ мира,
обрушившийся молча на меня.