Антология - Западноевропейская поэзия XХ века

Изгородь умолкла, запотели
тутовые ягоды. Все ближе
вечер — и все больше ты от тени
отклоняешься своей, все дальше.

Еле-еле сквозь пыльную завесу
различимы осы и собаки
и тропинки; подступает к лесу
дымка, тонет яблоня в тумане.

Ручейки благоухают медом,
выдохшейся мятой — под мостками,
где проходишь ты, и солнце рядом,
и замедленные краски жизни.

Вслед шагам твоим, пренебрегающим
мною, здесь сидящим беззаботно —
на запруде, что это стремится
из груди моей бесповоротно?

В горле гор вот-вот застынет голос
пастухов, над чащей дым струится,
обретая в вышине лиловость.
В проседи росы мои одежды.

Стрела — иль молния — пронзает город.
День обрывается, а там и вечер
в прожилках звуков овладеет мною
за гранью этой паузы недолгой.

Так ты была, безмолвная, за гранью
моих кошмаров, боль моя, морщинка
на солнце, а потом ты возникала
в дверном проеме, заслоняя небо.

Рождалась из всего, из каждой формы,
меня когда-то смутно оскорбившей,
из каждой улицы, куда не смог бы
я никогда уже ступить от страха.

Ты, неотступная, непоправимая,
и стены, и замедленные тучи,
и ласточки — все это образ мира,
обрушившийся молча на меня.

Опять любви светила проплывают
над головами нашими туманными,
а мы сидим на разных берегах
в неведенье. И кажется естественным,
что я тебя не видел никогда,
что вдруг ты возникаешь в древнем свете.

Желанье? Сожаленье? И желанье,
и сожаленье, тот же горький жар.
Астральное вино пылало солнцем
расплавленным, и ты пила глотками
и вглядывалась в слепоту пейзажа.

А вот как раз и час ночной, когда
из глубины эфира проступает
растрепанная голова земли,
ее лицо, которое утешить
должны мы нашим бдением печальным
и тусклым светом городских созвездий.

Рожденный в самых мрачных безднах ветер
трясет засохшие сады, разносит
по улицам кошачьи вопли,
расшатанными ставнями стучит;
кто не боится выйти, видит ветер,
мигающий фонарь, фигуры пьяных.

Поведай, что принес мне этот день?
Ведь ничего или немногим больше,
чем открывает и скрывает
под низким небом
покров дождя открытый и закрытый —
деревья, части города, повозки,
людей, все тот же дождь, завесу пара.

Жизнь — что ни день, из года в год одна и та же —
течет в домах покорно, угнетает
легко впадающих в унынье. Ветер
проносится по анфиладе улиц,
где сушит стены, терзает мимозу.

Молчит торговец счастьем безучастный,
мужчина без обеих ног отвязывает
собаку от тележки, ждет;
и женщина, укутанная шалью,
идет сквозь чащу фонарей, деревьев.

Там одиноко не кому-то,
а всем, там в одиночестве
свой хлеб жуют — вошло в привычку. Мука
сродни терпению,

которое я наблюдал,
пока хватило духу,
немая — только смелые из смелых
терн вынимают из венца.
          Весна —
и долгий день холодный освещает
и губит первоцветы эфемерные.

Я вижу ее, теперь уже не одну, иную, чем прежде,
в самой дальней комнате дома,
при ровном свете — без цвета, без времени, — сочащемся через шторы:

подобрав под себя ноги, она полулежит на диване
рядом с проигрывателем, включенным под сурдинку.
«Не в этой жизни, в другой», — сверкает ее взгляд, радостный
и вместе с тем уклончивый и словно бы оскорбленный
присутствием человека, который сковывает ее и подавляет.
«Не в этой жизни, в другой», — отчетливо разбираю в глубине ее зрачков.
Эта женщина не только считает так, но гордо уверена в том,
и это ее не последнее достоинство
по таким временам, как наши, что и для нее не чужие.

«Ты, по-моему, знаком с моим мужем», — и он изображает кислую улыбку,
столь же поспешную, сколь мимолетную, — дескать,
он бы не против
стряхнуть эту женщину, загнать назад, за стену тумана и лет;
и когда он направляется ко мне, у него вид человека,
с глазу на глаз, по-мужски, ставящего вопрос ребром.
«Есть возможность что-то извлечь из грез?» — вопрошает он,
устремив на меня
пустые белые глаза не то палача с какой-нибудь скорбной виллы[167],
не то гуру[168].
«Например?» — И я смотрю на нее, чей светлый взгляд
лучится нежностью ко мне, текучий и проницательный,
и, похоже, немного жалеет меня, угодившего в эти цепкие когти.

«Грезы души, достаточно зрелой, чтобы воспринять божественное,
суть грезы, рождающие свет; но на более низком уровне
они омерзительное проявление животной сути, и только», —
прибавляет он
и вперяет свои странные глаза, которые если и смотрят, то я не знаю куда.

Я все еще не пойму, допрашивает ли он меня
или сам по себе продолжает свой монолог без начала и без конца,
не пойму и того, говорит ли в нем высокомерие
или нечто черное и безутешное плачет у него внутри.
«Но зачем рассуждать о грезах?» — думаю я
и ищу для мысли убежища
в ней, находящейся здесь, в этом мгновении вселенной.
«А вы не грезите?» — вновь начинает он — как раз когда с улицы
доносится остекленелый крик детей, от которого стынет кровь.
«Быть может, на грани между явью и грезой…» — лепечу
и слушаю корундовую иголку
в последних бороздках, без музыки, без щелчка.
«Не в этой жизни, в другой», — как никогда, ликует,
изливая неудержимый свет,
ее горделивый взгляд, афиширующий независимость мысли
от мужчины, чьи несет она, и может — с охотою, ласки и гнет.

Помню старинную церковь,
пустынную,
в час, когда воздух оранжевеет
и каждый голос дробится
под сводом неба.

Ты устала,
и мы устроились на ступеньках,
как двое нищих.

А кровь бурлила
от удивления: на наших глазах
каждая птица превращалась в звезду
в глубине неба.