Антология - Западноевропейская поэзия XХ века

Опись
памяти потрепана: кожаный чемодан,
носивший наклейки стольких отелей.
Уцелели считанные ярлыки, но и те
я не трогаю. Их соскоблят носильщики,
таксисты, ночные портье.

Опись твоей памяти
ты дала мне сама накануне ухода.
В ней названия многих стран,
даты приездов, отъездов и странная страница в конце
со сплошными точками многоточий… как бы указывающих
на возможность невозможного «продолжение следует».

Опись
нашей памяти нельзя представить себе
разорванной на две части. Это единый лист со следами
штампов, подчисток и нескольких капель крови.
Она не была ни паспортом, ни послужным списком.
Служить ближнему, даже мысленно, означало бы вечно жить.

Тиндари, где твоя кротость?
С высоты своих гор, вознесенных над водами
божественных островов,
сегодня ты обрушиваешься на меня,
пронизывая сердце.

Я поднимаюсь на поднебесные кручи
навстречу сосновому ветру,
и спутников моих относит все дальше
воздушным потоком —
волну голосов и любовь,
и ты принимаешь меня
наперекор разрыву,
ты и боязнь теней и молчаний,
убежища нежностей, некогда неизменных
и канувших в небытие.

Тебе неизвестна земля,
где я увязаю все больше
и тайные слоги питаю:
другое сиянье скользит по твоим окнам
в ночном облаченье,
и не моя покоится радость
на лоне твоем.

Изгнание — мука,
и вчерашние поиски лада
оборачиваются сегодня
преждевременным страхом смерти;
и каждая любовь — защита от грусти,
бесшумная поступь во мраке,
где ты меня вынуждаешь
горький хлеб преломлять.

Тиндари — непреходящее чудо…
Друг меня будит нежный,
чтобы я со скалы наклонился над небом,
и деланный страх мой — для тех, кто не знает,
что за мною глубокий охотился ветер.

Ночь — безмятежные тени,
воздуха колыбель, —
до меня доносится ветер, если в тебе блуждаю,
и море с ним, и запах земли,
где поют мои сицилийцы
парусам, сетям,
малышам, проснувшимся до рассвета.

Голые склоны, равнины под первой травою,
ждущей стада и отары,
ваша боль опустошающая — во мне.

И вот на ветвях
раскалываются почки,
и зелень — новее травы —
ласкает сердце,
а ствол уж казался мертвым
и словно в промоину падал.
И все принимаю за чудо,
и я — та вода из тучи,
что отражает сегодня в канавах
самый синий кусочек неба,
та зелень, что в почках таилась
недавно — минувшей ночью.

Тайное угадывалось время
в ожидании ночных дождей,
в том, как менялись облака,
волнистые колыбели;
и я был мертв.

Город между небом и землею
был моим последним приютом,
и меня со всех сторон окликали
ласковые женщины из прошлого,
и мать, помолодевшая с годами,
бережно перебирая розы,
белейшими чело мое венчала.

Ночь была на дворе,
и звезды уверенно плыли
по золотым траекториям,
и ставшее преходящим
настигало меня в моих укрытиях,
чтоб напомнить об открытых садах
п смысле жизни.
Но меня угнетала последней улыбкой
цветущая женщина, лежащая навзничь в цветах.

Решителен древний голос.
Внемлю эфемерные отголоски,
забвенье глубокой ночи
в звездной пучине.

Из небесного пламени
рождается остров Одиссея.
По тихим рекам плывут небеса и деревья
между лунными берегами.

Пчелы, любимая, золото нам приносят:
тайное время преображений.

Ночь кончена,
и растворяется луна
в лазури, уплывая за каналы.

Живуч Сентябрь здесь на земле равнинной,
и зелены ее осенние луга,
как южные весенние долины.

Оставил я товарищей своих
и сердце схоронил в стене старинной,
чтоб одиноко вспоминать тебя.

О, до чего ж ты дальше, чем луна,
теперь, когда в преддверии рассвета
по мостовой зацокали копыта!

Ну неужели нам до песен было,
когда пришелец сердце попирал,
и мертвые на площадях лежали
на ледяной подстилке, и не молк
скулеж детей и черный вопль несчастной,
которая в распятом на столбе
узнать боялась и узнала сына?
На прутьях ив, как мы и поклялись,
и наши лиры в эти дни висели,
качались на пронзительном ветру.

Мы здесь — вдали от всех, и снова солнце
искрится медом в волосах твоих,
и нам последняя цикада лета
и вой сирены под ломбардским небом
о том, что живы мы, напоминают.
О, выжженные ветром голоса, чего хотите?
Все еще исходит тоска мучительная от земли.

Ты говорила: молчание, одиночество, смерть,
как говорят: любовь, жизнь.
Это были промежуточные слова.
И ветер поднимался каждое утро,
и время цвета дождя и железа
проносилось над камнями,
над нашим замкнутым жужжанием проклятых.
До правды еще далеко.
Так скажи, человек, расплющенный на кресте,
и ты — с окровавленными руками,
как я отвечу на все вопросы?
Сейчас, до того как другое безмолвие
ворвется в глаза, до того как поднимется
новый ветер и снова ржа расцветет.

И креста, и молотка с Голгофы,
и святых воспоминаний детства
мало, чтобы раздавить войну.
Ночью, перед самой смертью,
сильные солдаты плачут
у подножья слов, давно известных,
выученных в годы мира.
Многими любимые солдаты…
Слез безымянные потоки…