Борис Чичибабин - Собрание стихотворений

* * * Покуда в нас жар сердца не иссяк{465}
от жестких стуж, от лет необратимых,
нам снятся сны об алых парусах,
                                   о бригантинах.

Но больше всех нам люб один корабль,
в хоромы зла метнувший гром орудий,
что в день восстанья праведно карал
                                  владык и судей.

Матросский люд из русских мужиков
в трудах велик и в мятежах неистов.
И вся команда — за большевиков,
                               за коммунистов.

И океан борта его качал,
и от штормов на нем звенели снасти.
Он мстил за Стеньку и за Пугача
                            верховной власти.

Бунтарский дух рассчитанным огнем
слетел с него на шпили городские.
И грозно слава грянула о нем
                                за грань России.

От берегов насилия и лжи
он вдаль ушел, весь грозами исхлестан,
и в ночь и в бурю людям проложил
                                 дорогу к звездам.

Он знал моря, но плыл в ту ночь Невой.
По всем краям он прогрохочет скоро.
Ему — дорога дальняя. Его
                                     зовут «Аврора».

      ПАМЯТИ НИКОЛАЯ ОСТРОВСКОГО{466}

Иной писатель звонок и музыкой, и краской
и славится за это у мальчиков-невер.
А Николай Островский был для врагов
                                                 острасткой,
и десять поколений берут с него пример.

Иной писатель знает все книги, все подмостки
и спорит с мудрецами, качая головой.
А Николай Островский был парень шепетовский,
с рожденья побратался с рабочей голытьбой.

Иной писатель жаден до речи золотистой,
и пишет, словно дышит, и мед устами льет.
А Николай Островский не ручкой-самопиской,
а саблей и лопатой сражался за народ.

Иной писатель отдал всю жизнь свою Лауре
и золото сонетов — ей под ноги травой.
А Николай Островский стоял на карауле
Республики Советов, Коммуны мировой.

Иной писатель любит за рукопись усесться,
и сторожем Историю он ставит у дверей.
А Николай Островский писал горячим сердцем
и жизнью расписался под книгою своей.

Иной писатель пишет, а люди — хоть замерзни,
а ветер на страницы — повеял и замел.
А Николай Островский живет по-комсомольски
и будет жить, покуда бушует Комсомол.

         ТРИДЦАТЫЕ ГОДЫ{467}

                    1
Тридцатые годы, как вешние воды, —
раздолье для мыслей и чувств.
Страна моя строит полки и заводы,
а я еще в школе учусь.

А я на уроках девчонок щипаю,
в леса убегаю босым.
Мне душу тревожат бесстрашный Чапаев,
веселый подпольщик Максим.

Великая Родина вся под парами,
по рельсам составы гремят,
в сибирской тайге и на древнем Урале
возводятся стены громад.

И детскому сердцу, как праздник, отраден
дороги волнующий дым.
На школьном дворе ль, в пионерском отряде ль
никто из нас не был один.

Еще улыбаются веку и людям
и Постышев, и Косиор…
Мы — летом в палатках. Мы Ленина любим.
И я зажигаю костер…

                    2
Тридцатые годы — как воды в разливе.
Советская власть молода.
В бараках живет половина России
и строит себе города.

На полюсе белом знамена алеют,
и летчики в небе парят,
и Горький стоит на крыле Мавзолея
и смотрит на майский парад.

Мальчишечьи годы проносятся быстро.
Сады обрастают листвой.
Красавица города Ира Цехмистро
терзает мое существо…

Октябрьская буря! О как нам легко с ней!
О как ее слава свята!
И в жизнь нашу входит трибун Маяковский,
оставшийся в ней навсегда…

О если б добро и кончалось добром бы!..
Пока мы свой мир узнаем,
герр Гитлер готовит гремучие бомбы.
И — точка на детстве моем.

                    3
Тридцатые годы — весенние воды,
веселый набат вечевой.
Нас учат, что в жизни дороже свободы
и Родины нет ничего.

Над Азией — гулы военного грома,
старушка Европа мудрит,
и небо Мадрида темно и багрово,
врагу не сдается Мадрид.

Испания снится седым ветеранам
и грезится школьным дворам.
О, как по душе приходилось вчера нам
испанское «No pasaran!»

А мы никакому не верим подвоху,
какой бы ни вышел подвох,
и знаем, что делают нашу эпоху
не царь, не герой и не Бог.

Красавица города Ира Цехмистро
сквозь юность мою пронеслась,
но алого жара хоть малая искра
в душе у любого из нас…

Мы трудимся летом в колхозах подшефных,
и стих закипает во мне,
и я обнимаю друзей задушевных,
которых убьют на войне.

 ТРУЖЕНИЦА ЛЮБОВЬ{468}

Труженица любовь
гонит мой сон до солнца:
спящего лба коснется
любящая ладонь.
Скажет: «Вставать пора,
время за дело браться,
есть огневое братство
печки и топора».
Смотрит на мир открыто —
солнышко ей на бровь —
русская Афродита,
труженица любовь.
Труженица любовь
приняла позу прозы.
Брат ее позабросил,
грызла ее свекровь.
Не клевета, не зависть
выпили жар из вен.
Губы ее терзались
из-за моих измен.
Горе ее качало,
кривда студила кровь.
Сколько, любя, прощала
труженица любовь.
Труженица любовь,
шаг твой от бурь не шаток,
сколько в моих стишатах
милых твоих следов.
Там, где меж черных гряд
спеет твое хозяйство,
я, как мальчишка, рад
ласковых рук касаться.
Среди земных плодов
дышит в полотнах тканых
вместо царевн-вакханок
труженица любовь.
Труженица любовь —
воздух моей гортани,
сколько мы скоротали
пасмурных лет с тобой!
Сердце стучит о ребра
против дерьма и лжи.
Мир молодой и добрый
в теплой ботве лежит.
Ходит по жилам кровь.
Труд не дает поблажки.
С веком в одной упряжке —
труженица любовь.

                 ПУШКИН{469}

Курчав и смугл, горяч, голубоглаз,
Смотрел и слушал. Влюбчива и зряча,
Его душа к великому влеклась,
Над чудом жизни радуясь и плача.

Он, был, как Русь, прекрасен без прикрас
И утомлен как загнанная кляча,
Когда упал, пред смертью глаз не пряча
На белый снег, весь кровью обагрясь.

Воспряв из мук, он к нам придет не раз,
Курчав и смугл, горяч, голубоглаз,
Какая жизнь в очах его таима!

С пером в руке, молясь ночным свечам,
Он светлый стих Авроре посвящал.
Ему, как нам, любезно это имя.

                СОСНЫ{470}

Деревья нам бывают тезками,
встают при встречах на дыбы.
Есенин бражничал с березками.
Дружили с Пушкиным дубы.

Одним их кроны душу тронули,
а кто-то волю дал ножу,
а мне созвучны сосны стройные.
Я к ним за счастьем прихожу.

Со школьных лет мне все в них нравится,
моей душою принята
колючесть их и склонность к равенству,
застенчивость и прямота.

Солнцелюбивы и напористы
и золотые, словно мед,
они растут почти на полюсе
и у тропических широт.

Корыстолюбцам в назидание,
себя на битвы обрекав,
неприхотливые создания
шумят верхами в облаках.

Плебейки, труженицы, скромницы,
с землей и воздухом слиты,
в их сердцевине солнце кроется,
на них чешуйки золоты.

У них не счесть врагов-хулителей,
чтоб вянул стан, чтоб корень сох, —
но тем обильней, тем целительней
их смоляной и добрый сок.

А наживутся да натешатся, —
их свалит звонкая пила
и пригодятся для отечества
литые теплые тела.

Не отрекусь и не отстану я,
как леший, в сосенки залез.
Их богатырство первозданное
стиху б сгодилось позарез.

Их жизни нет чудней и сыгранней,
и вечно чаю, безголов,
мешать свое дыханье с иглами,
до боли губы исколов.

* * * О жуткий лепет старых книг!{471}
О бездна горя и печали!
Какие демоны писали
веков трагический дневник?..

Как дымно факелы чадят!
Лишенный радости и крова,
по кругам ада бродит Дант,
и небо мрачно и багрово.

Что проку соколу в крыле,
коль день за днем утраты множит?
Ушел смеющийся Рабле
искать великое «быть может».

Все та же факельная мгла.
Надежда изгнана из мира.
И горечь темная легла
на лоб голодного Шекспира.

Белесый бог берет трубу,
метет метель, поют полозья, —
в забитом наглухо гробу
под стражей Пушкина увозят.

В крови от головы до пят,
как будто не был нежно молод,
встает, убитый, и опять
над пулями смеется Овод…

Ты жив, их воздухом дыша,
их голосам суровым внемля?
Молись же молниям, душа!
Пади в отчаянье на землю!

Но в шуме жизни, в дрожи трав,
в блистанье капель на деревьях
я просыпаюсь, жив и здрав,
ладонью образы стерев их.

Озарена земная мгла,
полно друзей и прочен строй их.
На солнце капает смола
с лесов веселых новостроек.

В пчелином гуле, в птичьем гаме,
встречая солнышка восход,
ты не погибнешь, мудрый Гамлет,
ты будешь счастлив, Дон Кихот!

Пускай душе не знать урона,
пусть не уйдет из сердца жар
ни от любви неразделенной,
ни от бандитского ножа.

И я не верю мрачным толкам
к не мрачнею от забот.
Веселый друг Василий Теркин
меня на улицу зовет.

И в толчее и в шуме мы с ним
идем под ливнем голубым
и о Коммуне — Коммунизме,
как о любимой, говорим.

 ДЕВУШКАМ ИЗ МАГАЗИНА «ПОЭЗИЯ»{472}

Есть в городе нашем такой магазин,
о коем не надо загадывать, чей он.
Всем правдоискателям, всем книгочеям
на долгую жизнь его свет негасим.

Зайдите, обрадуйтесь и удивитесь,
и всем раззвоните веселую весть
о юном уюте, что светится весь
во власти весны, под девизом девичеств.

Ожившей мечтой, исполнением снов
на редкость согласно и счастливо спелись
созвучий соблазны и женская прелесть
хозяек, влюбленных в свое ремесло.

Как дерево муз, всем сердцам он дарован,
и я перед всеми сказать не боюсь,
что этот — на целый Советский Союз
один, и нигде не найдется второго.

Давно ль, комсомолки, вы вышли из детства?
Как лестно в тех пальчиках книжкам листаться!
У полок шаманят ученые старцы.
Свиданья любви назначаются здесь.

С поэзией дружит душа заводская:
в цеха так в цеха — побывали и тут.
Зато к вам рабочие люди идут,
над светлым стихом головами свисая.

        ЮНОСТЬ{473}

Добрым и веселым,
с торбой и веслом,
я ходил по селам
юности послом.

В далях задремавших,
где никто не счел
на лугах — ромашек,
над лугами — пчел,

где, горяч и потен,
золотом пыля,
с-под ладони полдень
смотрит на поля,

где, отведав солнца
красный каравай,
угорая, полнится
звоном голова,

где, на пруд ли, в поле,
выйдя со двора,
трудится на воле
с детства детвора,

где в лукавой чаще
у хмельных излук
шепоток девчачий
обжигает слух.

Под пекучим небом
с легкою душой
никому я не был
дальний и чужой.

Долей не заласкан,
горя похлебав,
хлопчиком селянским
шмыгал по хлебам.

Зоревая память,
соловьиный чад, —
в поле под снопами
пригортал девчат.

В хатах под соломой
от тяжелых лет
капал пот соленый
на мужицкий хлеб.

Ввек не разлюблю вас,
хлебные моря.
Здесь осталась юность,
молодость моя.

Здесь, с хлебами вровень
да с ветрами вряд,
ходит брат Аврорин —
тракторный отряд.

Здесь, дымясь рубахами,
не смыкая век,
созидают пахари
изобилья век.

Смуглые и смелые,
на язык остры,
пионерской смены
высятся костры.

Друг меня не продал,
недруг не свалил,
я дышал народом,
был земле своим.

Добрым и веселым,
с торбой и веслом,
протрубил по селам
юности послом.

* * * Не мучусь по тебе, а праздную тебя{474}.
И счастья не стыжусь, и горечи не помню.
Так вольно и свежо, так чисто и легко мне
смотреть на белый свет, воистину любя.

За радостью печаль — одной дороги звенья.
Не слышимый никем, я говорю с тобой.
В отчаянье и тьме я долго жил слепой
и праздную тебя, как празднуют прозренье.

Туманы и дожди над городом клубя,
осенняя пора ничуть не виновата,
что в сердце у меня так солнечно и свято.
Как чудо и весну, я праздную тебя.

У милой лучше всех и волосы, и губы,
но близостью иной близки с тобою мы.
Я праздную тебя. Вновь помыслы юны —
сверкают, и кипят, и не идут на убыль.

Я праздную тебя, и в имени твоем
я славлю холод зорь, и звон бездольных иволг,
и вязкий воздух рощ, так жалобно красивых.
В назойливых дождях твой облик растворен.

Теперь не страшно мне, что встречи той случайной
могло бы и не быть. Врагов моих злобя,
как дивные стихи, я праздную тебя
и в нежной глубине храню свой праздник тайный.

Конька моей души над бедами дыбя,
я буду долго жить, пока ты есть и помнишь.
Ликую и смеюсь, спешу добру на помощь.
На свете горя нет. Я праздную тебя.

                  ТОЛСТОЙ{475}

Всю жизнь — в пути, в борьбе с самим собой.
О совершенстве все его тревоги.
Порой глухой — то с книгой, то с сохой —
Прожил в трудах и умер на дороге.

— О человек, будь сам своей судьбой,
Люби добро и побеждай пороки, —
У золотого века на пороге
Он повторял, обросший и седой.

Ему любые царства — по плечо.
Он с горним богом спорил горячо
И был из тех, кто сам годится в боги.

И мы, плывя к багряным берегам,
Возьмем с собой, бровастый великан,
О совершенстве все твои тревоги.

* * * С рожденьем, снег! Какой ты белый!{476}
Ну радость, чем тебе не рай?
В снежки играй, на лыжах бегай,
но только — чур — не помирай.

Смеяться доблестней, чем плакать.
Еще далек ненастий гул.
Застыла грязь, замерзла слякоть,
и горе глохнет на снегу.

И рад, и счастлив целый день я,
что снег волшебней, чем вода,
что быстро старятся мгновенья,
а вечность вечно молода.

Я говорю зиме: «Здорово!
Мы скоро елочки зажжем».
Она, как школьница, сурова
и, как богиня, нагишом.

И я по-детски ей на ухо
шепчу, а сам не чую ног:
«А я, зимулечка-зимуха,
как раз на школьный огонек».

Я очень рад, что ты красива,
и быть хочу тебе под стать.
Меня, мол, юность пригласила
стихи на празднике читать.

* * * Мне сорок три отбахало вчера{477} —
еще в буфет не убраны стаканы.
Но я-то мудр и ветрен, как пчела.
И вот — стихи, наивны и чеканны.

Достатка нет? Подумаешь — пробел.
Я славлю жизнь, застенчивый верзила.
Хоть сам, бывало, киснул и робел,
зато строка смеялась и дерзила.

Дружу до смерти с верными друзьями.
Мне солнце дарит свежие лучи.
Меня Октябрь бесстрашью научил.
Смотрю на мир влюбленными глазами.

Хоть рок не раз меня по морде щелкал
и фамильярно хлопал по плечу,
тянусь, как встарь, к мальчишкам и девчонкам,
а с ворчунами знаться не хочу.

Не расстаюсь с мальчишескими снами.
Хочу хмелеть от девичьих волос
и чтоб за мной вздымалось и рвалось
над жалким злом хохочущее знамя.

В небесный свет взмывая из глубин,
как превращенный в лебедя утенок,
творю свой труд для всех, кто мной любим, —
для мастеров, рабочих и ученых.

Да упасусь от книжного балбеса,
от гордеца, от избранных натур,
они в моей работе ни бельмеса,
а я во всех их толках ни мур-мур.

Была б любовь, да лился б пот с чела,
да стыд и горечь сердца б не терзали.
Смотрю на мир влюбленными глазами.
Мне сорок три отбахало вчера.

* * * То не море на скалы плеснуло{478},
то не с веток посыпался снег, —
то веселая мудрость Расула,
то Василия Теркина смех.

С ними дружба моя не распалась,
не поникла душа от забот.
На щите моем — солнце и парус.
Не считай моих зим, счетовод.

Лишь одной я мечтой озабочен,
от нее и горяч, и суров:
пригодиться бы людям рабочим,
заслужить бы любовь мастеров.

Не ценю лотерейных даров я
и, покуда не глух и не слеп,
убежденный сторонник здоровья
в лучезарном своем ремесле.

Пусть же вровень с делами большими,
поднимаясь с народом в зенит,
не размениваясь, не фальшивя,
мое сердце усердно звенит.

     ПЛЫВЕТ «АВРОРА»{479}

Перед тобой дрожат цари,
         враги не дремлют, —
богиней утренней зари
         была у древних.
Твоя ликующая стать
         от зорь багрова.
Что проку к берегу пристать?
         Плывет «Аврора».

В летящей горечи морей,
         в звенящих брызгах, —
о Революции моей
         призывный призрак!
Смотрите все, в ком верен дух:
         искать простора,
лечить истории недуг
         плывет «Аврора».

За что нам в жизни тяжело,
         судьбы подруга?
От кривды хмурится чело,
         с харчами туго.
Я на сто бед рукой махну,
         не шля укора:
надеждой к нашему окну
         плывет «Аврора».

Сквозь дни в метелях и кострах,
         что стали бытом,
на крах империям, на страх
         антисемитам.
Как революционный клич,
         решенье спора,
победно щурится Ильич,
         плывет «Аврора».

Кто жил, любовию звуча,
         те остаются,
но шанса нет у палача
         и властолюбца.
От них ни тени, ни молвы
         не станет скоро,
их смоет взмах одной волны:
         плывет «Аврора».

Вельможа в ужасе вскочил
         с тяжелых кресел,
подонка прыти научил
         бессмертный крейсер.
Приборы не забарахлят
         у командора.
Ага, боишься, бюрократ!
         Плывет «Аврора»!

К своей судьбе на той волне
         навек прикуйте
всех тех, кто сгинул на войне
         и пал при культе.
Флажки сигнальные взвились,
         как пенье хора, —
в межгалактическую высь
         плывет «Аврора».

Мое гнездо на том борту —
         матросский кубрик,
и соль соленая во рту,
         чтоб таял сумрак.
Всю жизнь — за Лениным — отдам
         без уговора,
когда по вспененным годам
         плывет «Аврора».