Борис Чичибабин - Собрание стихотворений

          МОГУЩЕСТВО ЛИРИКИ{454}

Да здравствуют мир познававшие гении!
И все ж я величием их не подавлен.
Ручаюсь, что Пушкин, Шевченко и Гейне
не меньше, чем Ньютон, Эйнштейн или Дарвин.

К здоровому знанью оценим порыв мы,
героев бессмертных не станем порочить.
Но как торжествуют веселые рифмы,
когда революцией плещут на площадь!

По праву великим считается Линкольн,
все души горят перед ликом Толстого, —
но лирики тоже ведь шиты не лыком,
нет силы сильнее звенящего слова.

Нельзя без поэтов — а как же иначе?
Над чудом прекрасного кто б тогда замер?
Звенят над землей соловьиные ночи,
и море слагает гремящий гекзаметр.

О, жаркая кровь, исходящая горлом!
О, горечь и боль, что гармонией стали!
Есть что-то превыше законов и формул
в души человеческой остром составе.

Исчислить нельзя справедливость и нежность.
О чаша любви моей, весело пенься!
И лирика может спасти и утешить.
Нужны человечеству ласка и песня.

     СЕВЕРНОЕ СИЯНИЕ{455}

Придвигайтесь, россияне,
наполняйте чаши.
Рассказать вам про сиянье
Северное наше?

Ошибусь — так вы поправьте,
двиньте под бока-то.
Жизнь у нас, сказать по правде,
цветом не богата.

Сверху — синь, а снизу — зелень.
Но скажу теперь я:
если в землю что посеем,
так и лезут перья.

Тут краса нежней и диче,
тоньше, чем на юге.
Тут не молкнут стаи птичьи
да седые вьюги.

И на той земле снежистой,
по лесам-опушкам,
не нарадовались жизни
ни Толстой, ни Пушкин…

Золоченое перо дай:
похваляться станем
над холодною природой
вспыхнувшим сияньем.

Половина неба стала
голубой, а раньше
бледным пламенем блистала,
снег лежал оранжев.

Только цвет один рекою
набежит на лица,
как спешит уже в другой он
сразу перелиться.

Ты стоишь под обаяньем,
как отроду не был.
Над тобой поюн-баяном
полыхает небо.

То лиловое лилось там,
то зеленый свет там,
и не пьяный ты, а просто
тайное изведал.

Так бывает, если снится
или сердце любит.
Не отсюдова ль жар-птица
полетела в люди?..

* * * Под ветром и росой{456}
и я был верен сроду
гармонии простой
и русскому народу.

Но, из конца в конец
изъездивший отчизну,
лишь Северский Донец
в душе своей оттисну.

Искал его сосков
едва из колыбели.
Там воздух был соснов,
там воды голубели.

Под сводами лесов,
надвинутых на берег,
светло его лицо,
все-все в песочках белых.

Вовек не иссыхал,
от ночи холодея
(Чугуев и Эсхар,
Змиев и Балаклея),

течением граня
кручинистые кручи
(родимые края,
вас нет на свете лучше!).

Не знаю, где засну,
но с придыхом пою хоть,
кувшинок белизну
люблю в себе баюкать.

Где б ни был я, навек
грущу по крае отчем.
Таких красивых рек
в России мало очень.

Прославлена струя
и Волги, и Дуная,
у каждого — своя,
а у меня — иная.

И сердце радо несть
красу его большую,
и слово про Донец
по-своему сложу я.

* * * Я слыл по селам добрым малым{457},
меня не трогала молва, —
но я не верил жирным мальвам,
их плоти розовой не рвал.

Она, как жар, цвела за тыном,
и мне мерещились уже
над каждым шорохом интимным
свиные раструбы ушей.

Над стоном стад, над тенью улиц,
над перепелками в овсе
цветы на цыпочках тянулись,
как бы шпионили за всем.

Они подслушивали мысли
и — сокрушители крамол —
из-за плетней высоких висли,
чтоб смех за хатами примолк.

От них несло крутыми щами.
Им в хлев похряпать хорошо б.
Хрустели, хрюкали, трещали
и были хроникой трущоб.

Людские шепоты и вопли,
бессонница и полумгла
в их вязкой зависти утопли,
им долговязость помогла.

И мальвы кровью наливались,
их малевали на холстах,
но в их внушительность, в их алость
не верил ни один простак.

Цветочки были хищной масти,
на тонких ножках, тяжелы,
они ломались от ненастий
и задыхались от жары.

А в лютый час полдневных марев
у палисадников, у хат
что выкомаривали мальвы,
как рассыпались наугад!

Их бархат был тяжел и огнен,
ему дивился баламут.
А мы под окнами подохнем
и нас на свалку сволокут.

* * * Я не слышал рейнской Лорелеи{458}
и не видел волжских Жигулей.
Белые кувшинки Балаклеи
мне родней и потому милей.

В тех краях, в селе Гусаровке,
ради шумной жизни, ради ласк,
та, с кем я скитался, взявшись за руки,
в самой бедной хате родилась.

Там хмельны леса и перелески,
золотой листвы понастилав.
В них живут, горцы по-королевски,
урожайной силы мастера.

Солнцелюбам-хлеборобам
жить в трудах вовек не надоест.
Там и я, судьбой не избалован,
приходил подумать на Донец.

И земля стыдливо пахла солнцем,
и лилась неведомо куда —
вся в хлебах, да вся в дубах и соснах —
ветряная смуглая вода.

* * * Наша свадьба с тобой не сыграна{459}.
Нас пьянит ночей новизна.
И не все отбесились грозы-грома,
и не вся отсияла весна.

Сколько лет тебе пало под ноги!
Кто б подумал и кто б гадал.
А твой лоб, озорной и потненький,
юн и светел назло годам.

И волос не стареет золото,
и, весельем друзей дразня,
с любопытством глядят веселые
и большие, как мир, глаза.

Без тебя мне твой облик грезится,
мне везет, когда я с тобой,
нераскаявшаяся грешница,
неразвенчанная любовь.

Нам бы за руки жарко взяться,
попадая при всех впросак.
Мы венчались с тобой не в загсе,
а в качающихся лесах —

с ежевикой, с медком да и с иглами,
с уголками, где тишь да гладь…
Наша свадьба с тобой не сыграна.
Нам до гроба ее играть.

* * * Навеки запомни одесские дни{460},
зеленое море, где чайки и камни,
и как на судах зажигались огни,
и как ты желанна была и близка мне.

Навеки запомни одесские дни,
как вдрызг разлетелась разлука былая,
когда мы остались вдвоем и одни
в ночи и в палате, шепча и пылая…

Я завтра уеду — и дым по степям,
и рощам лететь, и туманам качаться.
Но мне все равно не пробыть без тебя
ни ночи, ни дня, ни единого часа.

Зачем же ты чистое хмуришь чело
и на сердце тенью садится досада?
На что тебе злиться и плакать с чего?
У жизни не счесть золотых вечеров,
а я без тебя — что садовник без сада…

Помощница счастья, сто лет не седей,
будь вечно со мною, добра мастерица.
Пусть праздничным ладом наполнится день
и ночь озорством твоих ласк озарится.

* * * Листьев свеянная стайка{461}
шелестит о переменах…
Здравствуй, милая хозяйка
вечеров благословенных!

Не из шутки, не из лести,
не с обиды, не с удачи
посидим с тобою вместе,
помечтаем, посудачим

о бродягах, об изгоях,
об исканиях прекрасных,
о товарищах, из коих
только часть придет на праздник.

Чары срок вином наполнить.
Больше света, меньше пыла,
легче верить, легче помнить.
В сердце зрелость наступила.

В час осенний, в час вечерний
буду пить в его глубинах
за очей твоих свеченье,
за здоровье губ любимых,

за весну, что не иссякла
в наших взорах, в наших венах.
Здравствуй, милая хозяйка
вечеров благословенных!

 ГОРОДА АЛЕКСАНДРА ГРИНА{462}

Сухощавый и желчный циник,
неудачник, по мненью видящих,
а на деле — чудесный выдумщик,
жил душою в просторах синих.

В брызгах моря, чей воздух солон,
в карнавальном чаду веселом
возникали свежо и зримо
города Александра Грина.

Обходи стороной, священник,
нашу жизнь в кабаках вечерних.
Смех наш зычен и страсть тигрина
в городах Александра Грина.

Руки женщин простых и смуглых.
Сохнут сети у хижин утлых.
Ветер звонок и даль багрима
от зари Александра Грина.

Так за тех, кто услышать чает
смех пучины и крики чаек,
чья отрада — волна и глина —
города Александра Грина.

* * * На зимнем солнце море, как в июле{463}.
Я первый раз у моря зимовал.
Во рту пылали хвойные пилюли.
Светлым-светло сверкала синева.

Но в том сверканье не было отрады,
в нем привкус был предчувствий и потерь,
и было грустно с глиняной эстрады
смотреть в блиставший холодом партер.

Волна плескалась медленно и вяло,
лизнет песок и пятится опять,
как будто в лоб кого-то целовала
и не хотела в губы целовать.