Генри Лонгфелло - Генри Лонгфелло. Песнь о Гайавате. Уолт Уитмен. Стихотворения и поэмы. Эмили Дикинсон. Стихотворения.

Богатый стяжатель, делец,
После усердных годов подсчитывая всю свою наживу, собираясь уйти,
Распределяет между своими детьми земельные участки, дома,
И завещает акции, фонды, товары какой-нибудь больнице или школе,
И оставляет деньги кое-кому из близких, чтобы купили себе на память о нем сувениры из золота и драгоценных камней.

Я же к концу жизни, подводя ей итог,
Ничего никому не могу завещать после всех ее беспечных годов —
Ни домов, ни земель, ни золота, ни драгоценных камней, —
Лишь несколько воспоминаний о войне для вас и ваших детей,
И маленькие сувениры о боевых бивуаках, о солдатах, и с ними мое нежное чувство.
Все это я связываю воедино и вот — завещаю вам в этой охапке стихов.

Нет, это не книга, Камерадо,
Тронь ее — и тронешь человека,
(Что, нынче ночь? Кругом никого? Мы одни?)
Со страниц я бросаюсь в объятия к тебе, хоть могила и зовет меня назад.
О, как ласковы пальцы твои, как они усыпляют меня,
Дыханье твое — как роса, биение крови твоей баюкает и нежит меня,
И счастье заливает меня с головою,
Такое безмерное счастье.

Стою, как на мощном клюве орла,
К востоку — моря простор (ничего, кроме моря и неба).
Прибоя накат, пена, а вдалеке корабли,
Бешенство волн, мелькают их белые гребни, они рвутся и рвутся к берегу,
Вечно стремятся к нему.

Тем, кто потерпел поражение, не осуществив широких своих стремлений,
Безымянным солдатам, упавшим первыми в первых рядах,
Спокойным, преданным своему делу механикам — страстным путешественникам — лоцманам на кораблях,
Многим песням и картинам, полным высоких мыслей, но не признанным, я воздвиг бы памятник, увенчанный лаврами,
Высоко, выше всех остальных — памятник всем, безвременно скошенным,
Охваченным пламенем каких-то странных томлений духа,
Потушенным ранней смертью.

Дряхлый, больной, я сижу и пишу,
И мне тягостно думать, что ворчливость и скука моих стариковских годов,
Сонливость, боли, запоры, унынье, сварливая мрачность
Могут просочиться в мои песни.

Свежий, простой и прекрасный, освободившийся из плена зимы,
Как будто никогда не бывало на свете ни мод, ни политики, ни денежных дел,
Из пригретого солнцем, укрытого травой тайника, невинный, тихий, золотой, как заря,
Первый одуванчик весны кажет свой доверчивый лик.

Когда кончается ослепительность дня,
Только темная, темная ночь показывает глазам моим звезды;
А когда отгремит величавый орган, или хор, или прекрасный оркестр,
В молчании навстречу душе моей движется симфония истинная.

Яблоневые сады, яблони все усыпаны цветом;
Пшеничные поля — вдалеке и вблизи — покрыты живым изумрудным ковром;
Вечная, неистощимая свежесть каждого раннего утра;
Желтая, золотая, прозрачная дымка теплого послеполуденного солнца;
Тянущиеся кверху кусты сирени со множеством пурпурных или белых цветов.

Счастье — это не только разделенная любовь,
Не только почет, богатство, успехи в политике и войне;
Но, когда жизнь медленно вянет, и утихают бурные страсти,
И наступает великолепие прозрачных, тихих закатов,
И легкость, свершенье, покой охватывают тело, словно свежий, благовонный воздух,
И осенние дни светятся мягким сияньем,
И наливается, наконец, яблоко и висит на ветке, созревшее и готовое упасть, —
Тогда приходят самые счастливые, самые умиротворенные дни —
Благостные дни в мирном раздумье.

Если бы мог я помериться силой с великими бардами,
Запечатлеть черты величаво прекрасные,
Вызвать на состязанье Гомера со всеми боями и воинами — Ахиллом, Аяксом, Гектором,
Нарисовать, как Шекспир, окованных скорбью Гамлета, Лира, Отелло,
Или — как Те́ннисон Альфред — воспеть белокурых красавиц,
Если бы я овладел искусным размером
И совершенною рифмой — усладой певцов, —
Все это вместе, о море, я отдал бы с радостью,
Только бы ты согласилось мне передать колебанье единой волны, одну ее прихоть
Или дохнуло в мой стих влажным дыханьем своим,
Отдав ему запах морской.

Отлив; дневной свет меркнет,
Благовонная морская прохлада надвигается на землю, заливает ее запахами водорослей и соли,
А с ними множество сдавленных голосов, поднимающихся из клубящихся волн,
Приглушенные признания, рыдания, шепот,
Словно доносящиеся от далеких — или где-то укрытых — людей.

Как они погружаются в глубину и вырываются на миг на поверхность! Как они вздыхают!
Неназванные поэты — художники, величайшие из всех, с дорогими им, но неудавшимися замыслами,
Любви безответность — хор жалоб веков — последние слова надежды,
Отчаянный крик самоубийцы: «Уйти в безграничную пустыню и не вернуться больше никогда».

Так вперед, к забвению!
Вперед, вперед, выполняйте свое дело, погребальные волны отлива!
Вперед, наступает твоя очередь, яростный прибой!

О глухой, грубый голос мятежного моря!
Днем и ночью брожу, вслушиваясь в твой шорох, в удары прибоя,
Стараюсь понять странный смысл твоих слов
(Здесь я просто стремлюсь передать их) —
И табуны белогривых коней, что несутся на берег,
И широкую улыбку покрытого солнечной рябью лица,
И хмурое раздумье, а за ним бешенство ураганов,
И неукротимость, своеволье, причуды;
Как ты ни велик, океан, твои обильные слезы — о вечном, недостижимом
(Что может еще возвеличить тебя, как не великие схватки, обиды и пораженья), —
Твое огромное одиночество — ты его вечно ищешь и не находишь:
Наверно, что-то отнято у тебя, и попранной вольности голос все звучит и звучит яростно, не слабея,
Твое сердце, как большое сердце планеты, закованное бьется, ярясь в твоих бурунах,
И широкий разбег, и срыв, и не хватает дыханья,
И размеренный шелест волн по пескам — шипенье змеи,
И дикие взрывы хохота — далекое рыканье льва
(Ты грохочешь, взывая к неба немой глухоте, — но теперь наконец-то доверчиво изливаешь
Обиды свои, наконец-то другу в призрачной ночной тишине).
Последняя и первая исповедь планеты,
Возникающая, рвущаяся из глубин твоей души!
Эту повесть об извечной, всеобъемлющей страсти
Ты родной поверяешь душе!