Генри Лонгфелло - Эванджелина

Темен девственный лес. Шумящие сосны и кедры,
Мохом обросшие, в темно-зеленых своих одеяньях,
Словно друиды стоят, величаво и скорбно вещая,
Словно певцы в старину, с бородами седыми по пояс.
Слышно, как неподалеку грохочет прибой океана,
Низким горестным гулом вторя стенанию леса.

Темен девственный лес. Но где же сердца, что здесь бились
И трепетали, как лань при звуках спешащей погони?
Где под соломенной кровлей дома поселенцев акадских,
Жизнь которых текла не спеша, как река среди леса, —
Вместе с земными тенями образ небес отражая?
Стены разрушены, нивы заглохли, и люди исчезли,
Словно рассеяны бурей осенней, взвивающей в воздух
Прах и листья, чтоб их унести и развеять над морем.
Ныне от славной деревни Гран-Прэ лишь преданье осталось.

Если вы верите в силу любви терпеливой и долгой,
Если вы верите свято в преданность женского сердца,
Слушайте грустную повесть, звучащую в шелесте сосен,
Слушайте Быль о Любви в Акадии, крае счастливых.

В благословенной Акадии, на берегах бухты Минас,
В уединенной тиши посреди плодородной долины
Скрылась деревня Гран-Прэ. Луга, простираясь к востоку,
Имя давали селенью и тучные пастбища стаду.
Дамбы, насыпанные руками крестьян, преграждали
Путь бушующим волнам прилива; но в должное время
Шлюзы впускали море гулять по зеленой равнине.
К югу и к западу были сады и широкие нивы —
Льна и злаков посевы; а к северу — лесом заросший
Горный массив Бломидон поднимался; там, на вершинах
Тучи свои расставляли шатры, и морские туманы
Вниз глядели, не смея спуститься к счастливой долине,
Где, средь угодьев своих, лежала деревня акадцев.
Срублены были дома в ней из кедра и крепкого дуба —
Так, как крестьяне в Нормандии строили испокон века.
Крыши двускатные, сильно вперед выдаваясь,
Дверь защищали от ливней и тень у порога давали.
Там, вечерами, когда заходящее летнее солнце,
Свет последний даря, золотило вертушки на крышах,
Женщины в белоснежных чепцах и передниках пышных —
Алых, зеленых и синих — сидели за пряжей, готовя
Лен для ткацких станков, чей стук, из домов раздаваясь,
С ровным жужжанием прялок сливался и с девичьем пеньем.
С важностью сельский священник по улице шел, и детишки
Игры свои прерывали, когда он протягивал руку,
Чтобы благословить их, — и робко ее целовали.
Жены и девы вставали с его приближеньем, усердно 
Кланяясь пастырю. С поля домой возвращались мужчины;
Солнце гасло, и сумрак густел над землей. С колокольни
Благовест проникновенно звучал, и над каждою крышей
Как фимиам, воскуряемый к небу, струей поднимался
Дым голубой очага, как символ довольства и мира.
Так в простоте и любви акадские жили крестьяне,
Жили в любви они к богу и людям, не зная ни страха
Перед тираном, ни зависти, этой проказы республик.
Не было нужды у них в замках и засовах. Жилища
Вечно стояли открыты, как и сердца их владельцев;
Самый богатый там жил как бедняк, самый бедный — в достатке.

Чуть в стороне от деревни Гран-Прэ, ближе к Минасской бухте,
Располагались ферма и дом старика Бенедикта
Беллефонтена; и с ним жила, управляя хозяйством,
Дочь его, Эванджелина, краса и гордость округи.
В семьдесят зим своих бодр и силен еще был старый фермер.
Крепок и статен, как дуб, осыпанный хлопьями снега,
Седоволосый, смуглый лицом, как дубовые листья.
Дивно была хороша она, дева семнадцати весен;
Очи ее чернели, как ягоды дикого терна,
Но не кололи, — а мягко лучились приветливым светом
Из-под каштановых прядей; и все в ней отрадой дышало.
Ах, как была прелестна она в знойный полдень июля,
Возле жнецов появляясь с крынкой домашнего пива!
Или в воскресное утро, когда деревенская церковь
Звоном торжественным воздух кропила, как пастырь духовный
Веткой иссопа кропит прихожан после праздничной службы, —
Как была хороша она, проходя по деревне
С четками и Псалтырем, в белой нормандской наколке,
В синем платье, с серьгами старинными, что по наследству
Переходили от матери к дочери сквозь поколенья!
Но поистине ангельской прелестью и красотою
Вся светилась она после исповеди, безмятежно
Возвращаясь домой с благодатью господнею в сердце.
Словно небесная музыка, мимо она проходила.

Дом Бенедикта стоял на широком холме возле моря —
Прочный, из брусьев дубовых построенный; и сикомора
Возле порога росла, вьюнком оплетенная цепким.
Вход и веранда украшены были нехитрой резьбою;
Тропка отсюда вела через сад и в лугах исчезала.
Под сикоморой стояли ульи с двускатною кровлей —
Вроде тех, что у пыльных Европы дорог укрывают
Ящик для бедных или же статую Девы Марии.
Ниже по склону холма был глубокий и чистый колодец
С темной замшелой бадьей — и колода, где лошади пили.
С севера, дом от ветров защищая, толпились амбары,
Хлев, конюшня и двор, где лежали старинные плуги;
Блеяли овцы в овчарне; а рядом, в пернатом серале,
Важно выхаживал толстый индюк и петух кукарекал,
Как в старину, когда Петр, услыхав его, горько заплакал.
Полные сеном амбары стояли, как маленький город;
Крепкие лестницы их, под укрытьем широких карнизов,
Наверх вели, в благовонные житницы, полные хлеба.
Тут же была голубятня, откуда любви воркованье
Вечно неслось; а флюгера, под ветром вращаясь,
Пели песню свою о превратностях и переменах.
Так в мире с богом и с ближними жил, не ведая горя,
Старый фермер акадский с милою Эванджелиной.
Многие парни, когда она в церкви склонялась в молитве,
Глаз от нее не могли оторвать, как от некой святыни;
Счастьем было руки ее или одежды коснуться!
Часто поклонники в благоприязненном мраке
К двери являлись ее и, замерев в ожиданье,
Сердце пытались унять, чтобы громко оно не стучало;
Или, во время престольного праздника, в пляске веселой
Руку ее, осмелев, пожимали, шепча торопливо
Нежных признаний слова, растворявшихся в музыке танца.
Но лишь один Габриэль был девушке мил и любезен,
Юный сын кузнеца Лаженесса Базиля, который
Был уважаем весьма в деревне Гран-Прэ и в округе;
Ибо во все времена, у всех племен и народов
Было всегда ремесло кузнеца в особом почете.
Дружбу водили давно Базиль с Бенедиктом. Их дети
Сызмальства вместе росли, как брат и сестра; преподобный
Фелициан, исполнявший в приходе и роль педагога,
Грамоте вместе учил их по книге святых песнопений.
Но, лишь допет был псалом и урок ежедневный затвержен.
Быстро дети бежали в кузницу дяди Базиля.
Там, застыв у дверей, они восхищенно смотрели,
Как, в коленях зажав коня вороного копыто,
Ловко он гвозди вбивал, а рядом обод тележный,
Словно огненный змей, свивался в кольцо среди углей.
Часто в осенних потемках, когда снаружи казалось,
Будто бы кузница брызги огня рассыпает сквозь щели,
Сидя в тепле, возле горна, следили они за работой
Шумных мехов, и когда их пыхтенье стихало
И, пробежав по золе, гасли искорки, —дети смеялись
И говорили, что это — монашки, входящие в церковь.
Часто зимою на санках с горы они мчались стрелою
И далеко, разогнавшись, катились по снежной равнине,
К шумным птенцам забирались под крышу амбара, надеясь
Камешек тот отыскать, который с берега моря
Ласточка в клюве приносит, чтоб зренье вернуть своим крошкам;
Камешек этот волшебный найти — большая удача!
Быстро годы промчались, и дети уж больше не дети.
Юношей стал Габриэль с лицом веселым, как утро,
С неунывающим взглядом, решительным и отважным.
Женщиной стала она в желаньях своих и надеждах.
«Солнцем Святой Евлалии» звали ее — по примете,
Что это солнце сулит садоводам обилие яблок;
Мужу в дом принесет она, думали, счастье и радость,
Щедрое солнце любви и детишек румяные лица.