Генри Лонгфелло - Эванджелина

Радостно солнце наутро в лучах разлилось над деревней,
Радостным блеском сверкнуло над волнами Минасской бухты.
Где корабли англичан раскачались под бризом.
Жизнь уже пробудилась в Гран-Прэ, и труд многошумный
Сотнями рук стучал в золотые ворота рассвета.
С ферм соседних и хуторов, со всей сельской округи
Шел беспечный народ, принаряженный, словно на праздник.
Шутки, приветствия, оклики, радостный смех молодежи
В воздухе ярком звенели. С полей и лугов отдаленных
По неприметным тропинкам, по следу телеги на дерне
Новые группы крестьян подходили, сливаясь друг с другом.
Вскоре, задолго до полдня, все звуки работы в деревне
Смолкли. Толпою заполнились улицы. Люди сидели
Возле дверей на скамейках, смеясь и болтая под солнцем.
Стал каждый дом бесплатной харчевней, открытой любому;
Ибо у этих простых людей, живущих как братья,
Все было общим, и с ближним делиться им было в привычку
Но Бенедиктов дом казался гостеприимней
Всех остальных: ведь была там хозяйкою Эванджелина;
Ласковой речью она привечала, и слаще был вдвое
Кубок, который с улыбкою гостю она подносила.
Прямо под небом, в саду, еще аромат сохранившем
Снятых плодов золотых, раскинулся пир обрученья.
Там под навесом в тени сидели — священник почтенный,
Честный нотариус, и Бенедикт, и Базиль добродушный.
Неподалеку, где яблочный пресс и пчелиные ульи,
Расположился Мишель-музыкант, не стареющий сердцем.
Быстро водил он смычком, и его поседелые кудри
По сторонам разлетались от ветра, и очи сверкали,
Словно горящие уголья, если сдунуть с них пепел.
Весело пел старик под хриплый мотив своей скрипки
«Tous les Bourgeois de Charte»[1] и «La Carillon de Dunkerque»[2],
Такт отбивая усердно ногой в башмаке деревянном.
Весело, весело вместе старые и молодые —
Даже и дети меж ними — в танце задорном кружились
Между деревьями сада и вниз, по зеленому склону.
Самой прекрасной была там из девушек Эванджелина,
Был Габриэль среди юношей самым красивым и статным.

Так это утро прошло. Но вот прогремел с колокольни
Звучной меди призыв, и бой барабанный разнесся.
Вскоре наполнилась церковь мужчинами. Женщины ждали
Их во дворе, украшая надгробья для них дорогие
Яркой осенней листвой и свежею хвоей из леса.
Гордо прошел мимо них отряд корабельной охраны
К Двери храма. Ударила резкая дробь барабана,
Гулким эхом отпрянув от потолка и оконниц;
Смолкла тревожная дробь, и тяжелые двери закрылись;
И в тишине ожидали люди, о чем им объявят.
Вышел вперед офицер и, став на ступени алтарной,
Поднял в руке высоко рескрипт с королевской печатью:
«Собраны вы согласно Его Величества воле;
Милостив был он и добр; но чем вы ему отплатили —
Пусть вам совесть подскажет! Природный мой нрав и характер
Не соответствует миссии этой суровой; но должен
Выполнить я порученье свое. Вот вам воля монарха:
Ваши земли, жилища, равно как и скот всевозможный,
Ныне отходят короне, а сами вы подлежите
Переселенью в другие края. Да сподобит господь вас
Жить там честно и верноподданно, в мире и счастье!
Пленными я объявляю вас ныне согласно приказу!»
Как в безмятежный полдень летнего солнцестоянья
Вдруг разражается буря и с неба свергается страшный
Град, побивая посевы крестьян, барабаня по окнам,
Застя солнце и с крыши охапки соломы срывая,
Скот заставляя мычать и метаться в тесном загоне, —
Так на акадцев обрушилось страшное это известье.
Оторопели они поначалу, но через мгновенье
Шум прокатился по церкви, ропот печали и гнева —
Громче и громче — и вдруг все бешено ринулись к двери.
Тщетны были попытки прорваться, и взрывы проклятий
Храм святой сотрясли, и над морем голов возмущенных
Выросла вдруг кузнеца Базиля фигура, как в бурю
Мачты обломок, взлетевший на гребень ревущего вала.
Побагровев от ярости, громко и дико вскричал он:
«Хватит покорствовать злобе! Долой английских тиранов!
Смерть солдатне, посягнувшей на наши поля и жилища!»
Он продолжал бы еще, но жестокий удар наотмашь
Речь кузнеца оборвал и на пол его опрокинул.

В самый разгар суматохи и яростного возмущенья
Дверь алтаря отворилась и Фелициан преподобный
Вышел к толпе прихожан и, важно сойдя по ступеням,
Поднял спокойную руку, повелевая умолкнуть
Шуму и крикам, и так он к пастве своей обратился —
Голосом низким и звучным, мерным торжественным тоном,
Словно часов отчетливый бой после звона набата:
«Что с вами, дети мои? Или вас обуяло безумье?
Сорок лет неустанно трудился я здесь между вами,
Словом и делом уча взаимной любви и терпенью!
Это ль плоды моих бдений, горячих молитв и усердья?
Так ли вы скоро забыли любви христианской уроки?
Или хотите вы дом оскорбить милосердного бога
Диким буйством и ненавистью сердец распаленных?
Се — наш Спаситель распятый на вас терпеливо взирает!
Видите, сколько в очах его кротости и состраданья!
Слышите, губы его тихо шепчут: «Отец мой, прости им!»
Так повторим же молитву его пред лицом нечестивцев,
Скажем теперь по примеру Христову: «Отец наш, прости им!»
Немногословен был старца укор, но глубоко проник он
В души людей и слезы раскаянья вызвал у многих.
И покорились они и сказали: «Отец наш, прости им!»

Час вечерней службы настал; и затеплились свечи
На алтаре, и священника голос звучал вдохновенно,
И не одними губами — сердцами ему отзывались
Люди, и «Аве Мария» звучало, и с жаркой молитвой
Души их ввысь устремлялись, как Илия, к небу всходящий.

Злое известье меж тем разнеслось по деревне, и всюду
Плакали жены и дети и горем делились друг с другом.
Долго стояла Эванджелина у двери отцовой,
Правой рукой заслоняя глаза от закатного солнца,
Что, уходя, заливало деревню таинственным светом
И золотило крестьянские крыши и в окнах пылало.
В доме застелен был стол белоснежною скатертью длинной,
А на столе — белый хлеб и в мисках мед ароматный,
Пиво в кувшинах и ломти овечьего свежего сыра;
Старого фермера кресло на месте почетном стояло.
Долго ждала Эванджелина; уж тени деревьев
Длинными полосами легли над росистой долиной.
Ах! тяжелей были тени, что сердце ее омрачали;
Но над полями души ее веяло благоуханье
Чистое: кротость, любовь, надежда и долготерпенье.
Вот, позабыв о себе, она поспешила в деревню,
Чтобы хоть взглядом, хоть словом ободрить горюющих женщин —
В час, когда усталость детей и заботы хозяйства
Их торопили домой по стемневшим полям возвращаться.
Вот и солнце зашло, сокрыв золотым покрывалом
Светлый свой лик, — как пророк, сошедший с вершины Синайской.

Этой порою у церкви бродила Эванджелина
В сумерках. Все было тихо. Напрасно она ожидала
Возле дверей и окон, слушая и замирая.
И, не сдержась, «Габриэль!» — она позвала. Но молчали
Мертвых склепы, и склеп, заключивший живых, был беззвучен.
Вот возвратилась она к опустевшему дому отцову.
Тлел огонь в очаге, на столе ждал нетронутый ужин.
Призраки страха бродили средь необитаемых комнат.
Грустно ее шаги прозвучали по лестнице темной.
В спальню вошла. Слышно было, как дождь безутешный
Громко шуршал за окном в увядшей листве сикоморы.
Молния вспыхнула вдруг, и грохот раскатистый грома
Ей подтвердил, что над миром есть судия правосудный.
О справедливости неба ей вспомнилось, и отлетела
Скорбь от сердца, и мирно до света она продремала.

Солнце четырежды круг свой прошло; и вот наступило
Пятое утро, и бодро петух прогорланил над фермой.
Вскоре по нивам желтеющим длинной унылой чредою
С ферм окрестных и с хуторов к побережью морскому
Жены акадские двинулись, скарб свой везя на телегах
И на родные жилища назад озираясь, доколе
Их не скрыли совсем холмы и извивы дороги.
Рядом дети бежали и звонко волов понукали,
Схваченную второпях в руке зажимая игрушку.

К устью реки Гасперо собирались они; там у моря
Груды крестьянских пожитков лежали кругом в беспорядке.
Целый день между берегом и кораблями сновали
Лодки, и целый день из деревни ходили телеги.
К вечеру ближе, когда уже солнце клонилось к закату,
Громко от церкви донесся рокочущий звук барабанов.
Все толпой устремились туда. Вдруг церковные двери
Распахнулись, и вышла охрана, а следом, угрюмо,
Но спокойно шагая, акадцы плененные вышли.
Как пилигримы в тяжелом и долгом пути на чужбине
Песни поют, забывая усталость свою и тревоги.
Так, распевая, спускались фермеры вниз по дороге
К берегу моря под взглядами жен и детей несмышленых.
Юноши шли впереди и, слив голоса воедино,
Пели торжественный гимн католических миссионеров:
«Кроткое сердце Христово! Неистощимый источник!
Дай нам терпенья и наши сердца укрепи своей верой!»
А старики, проходя, и женщины, став у дороги,
Вместе священный псалом затянули, и птиц щебетанье
Вторило им с поднебесья, как пение душ отлетевших.

Молча, спокойно ждала у обочины Эванджелина,
Не ослабевшая в скорби, но твердая в час испытаний.
Молча ждала, пока средь идущих не разглядела
Бледное, мужественное лицо своего Габриэля.
Слезы заполнили ей глаза, и, рванувшись навстречу,
Руки милому сжала она и, прильнув, прошептала:
«О Габриэль! Будь спокоен! Ведь если мы любим друг друга,
Верь, ничто нас не сможет сломить, никакие напасти!»
Так говорила ему, улыбаясь; и вдруг замолчала,
Ибо отца своего увидела в это мгновенье.
Боже, как он изменился! Потухли глаза, и румянец
Щеки покинул, и поступь стала тяжелой от горя.
Но с улыбкой она обвила его шею руками,
Нежностью кроткой своей и любовью стараясь утешить.
Так они к берегу моря двигались шествием скорбным.

Там беспорядок царил, суета и волненье отплытья.
Спешно грузились тяжелые шлюпки, и в суматохе
Жены теряли мужей, и матери вдруг — слишком поздно! —
Замечали, как дети их с берега тянут к ним руки.
Так Габриэль и Базиль на разных судах оказались
В час, когда Эванджелина с отцом оставались на суше.
До половины погрузка еще не дошла, как стемнело,
Солнце зашло, и шумливо спешащие волны отлива
Вдаль умчались, оставив на берегу обнаженном
Мусор моря, влажные водоросли и ракушки.
Здесь, за чертою отлива, возле телег и пожитков,
Вроде цыганского табора иль войскового бивака _
После боя, под бдительнои стражей англииских конвойных, —
Расположились на ночь бездомные семьи акадцев.
Вспять отступил океан к провалам своим глубочайшим,
Камни катая по дну, рассыпая гремучую гальку,
И далеко среди суши оставил он шлюпки матросов.
Вот и вечер настал, и с пастбищ стада возвратились;
В воздухе сладко повеяло их молока ароматом;
Низко и долго мычали они у ворот своей фермы,
Тщетно ждали знакомой руки, облегчающей вымя.
Тихо было на улицах: ни колокольного звона,
Ни огонька из окна, ни кудрявого дыма над крышей.

На берегу тем временем жарко костры разгорелись,
Сложенные из обломков, что море швырнуло на сушу.
Хмурые лица виднелись впотьмах; доносились порою
То голоса мужчин и женщин, то плач ребятишек.
Шел от костра к костру, как будто от дома до дома,
Честный священник, неся утешение людям — как Павел
Тем, кого бросила буря на берег пустынный Мелита.
Так подошел он туда, где Эванджелина сидела
Вместе с отцом, и в дрожащих отблесках света увидел
Старца лик — изможденный, тусклый, пустой и бесстрастный,
Как циферблат без стрелок на старых часах запыленных.
Тщетно Эванджелина старалась его приободрить,
Тщетно поесть предлагала; он неотрывно и немо
Опустошенным взором глядел на мерцавшее пламя.
«О Бенедикт!» — прошептал негромко священник — и больше
Вымолвить он не сумел ничего: переполнилось сердце
Жалостью острой, и замерло слово у губ, как ребенок,
В страхе застывший у входа при виде ужасной картины.
Тихо ладонь положил он на голову девушки кроткой,
Влажные очи подняв к небесам, где безмолвные звезды
Шли неизменным путем, безразличны к страданиям смертных.
После сел рядом с ней, и молча заплакали оба.

Вдруг осветился край неба, как будто бы ночью осенней
Месяц кроваво-красный над горизонтом поднялся,
Словно сторукий титан, простирая лучи над долиной
К скалам и рекам, бросая повсюду громадные тени.
Шире и шире огонь разливался в ночи над деревней,
Блики бросая на тучи, и море, и мачты на рейде.
Дым поднимался клубами, и пламя из них вырывалось
И опадало, как руки мученика святого.
Ветер хватал и кружил кучи горячего пепла
И полыхавшей соломы, пока наконец воедино
Дым и огонь не слились в мощном потоке пожара.

Вот что с берега и с кораблей наблюдали акадцы
В страхе, в смятенье немом. Опомнясь, они зарыдали:
«О, никогда не увидеть нам больше родные жилища!»
Вдруг петухи принялись кукарекать на фермах, подумав,
Что начало рассветать; и снова мычанье скотины
Ветер вечерний донес и лай деревенских овчарок.
Вдруг раздался такой страшный грохот, какой пробуждает
Спящий лагерь где-нибудь в западных прериях диких,
Если стадо взбешенных мустангов проносится смерчем
Или бизоны ревущей лавиною мчат к водопою.
Это кони, волы и коровы, сломав загородки,
Вырвались и унеслись в поля из горящей деревни.

Ошеломленные, долго стояли священник и дева,
Глядя на страшную эту картину. Когда ж оглянулись,
Чтобы заговорить со старцем, молчавшим доселе,
Вдруг увидали — о боже! — его неподвижно простертым
Возле костра — бездыханным, уже отошедшим из мира.
Встал на колени пастырь; а девушка, бросившись наземь
Рядом с отцом своим, громко, навзрыд зарыдала —
И повалилась без чувств, прильнув к нему головою.
Так пролежала она всю ночь в забытьи полусонном.
Утром, очнувшись, она увидала склоненные лица
Над собою — друзей, побледневших от слез и от горя,
Взгляды, полные жалостью к ней и глубокой печалью.
Пламя горящей деревни еще освещало округу,
Отблесками пробегая по небу и лицам унылым, —
И помутненному разуму Эванджелины казалось,
Будто настал Судный день. Но молвил знакомый ей голос:
«Здесь, возле моря, давайте его похороним.
Если же даст нам бог вернуться к родным пепелищам,
Перенесем его прах с молитвой на кладбище наше».
Так священник сказал. И вот возле кромки прибоя,
В свете горящих домов, как факелов погребальных,
Без колокольного звона и службы заупокойной
Был второпях похоронен старый крестьянин акадский.
Но не дочел еще пастырь краткой своей панихиды,
Как в ответ ему траурным ревом многоголосым
Море откликнулось, гул свой смешав со словами молитвы.
Это с рассветом из горькой пустыни морей возвращался
Нетерпеливый прилив, вздымая бегущие волны.
Возобновились опять суета и волненье погрузки;
В тот же день корабли покинули гавань, оставив
На побережье могилу в песке и деревню в руинах.