Сергей Спасский - Земное время

Виноград — это рай. Сколько радостных глаз
У лозы. Сколько слез. Оттяни, оторви
Гроздь прозрачных углей, что от солнца зажглась,
И засмейся, и заговори о любви.

Взроем черствую землю вокруг. И звонка,
Перекручена встанет лоза, как скелет.
Мускулистые нити подвяжем, пока
В эти ядра не вселится солнечный свет.

Вся прохлада подземная в них вобрана.
Жидкость вязкая — сладкий, сгустившийся зной.
Тополей веретена дрожат. Тишина.
Арарат — он сегодня, как небо, сквозной.

Застучат погремушкой копыта овец,
Тени вытянут шеи, сухи и смуглы.
Значит, вечер родился. Работе конец.
Мы поставим под звездами наши столы.

Журавлиные горла кувшинов нагнем.
Жизнь, как ветер, играет, не знаю преград.
И тогда горьковатым и черным огнем
Пусть заплещется в кружке моей виноград.

Над плавною, над прихотливою ложбиной,
Где дружат дома — сколько их собралось! —
Где воздух задумался, весь голубиный,
Задремывающий, просохший насквозь,

Где перелетают все выше и выше
Балконов развернутые веера,
И слышишь — гортанно беседуют крыши
И их раздвигает, воркуя, Кура,

Где город позванивает наковальней
И молит, чтоб горы его сберегли,
А горы встают округленней, овальней,
Как вздохи и выдохи тихой земли, —

Я тысячу лет простоял бы, не споря,
В одежде дорожной, не молод, не стар,
Над складками этого тесного моря,
Над волнами зданий, над вспышками фар,

Чтоб зори накапливались и ржавели,
И сердце молчало б, и слышал бы я —
На звучный, как скрипка, проспект Руставели
Выходят стихами меняться друзья.

Он распластан тающим лучом.
Сети звезд в бумажный сон акация
Впутались. Заботы совлечем,
С юностью пойдем перекликаться
И задумаемся. Но о чем?

Так пахуч, так сытен, изобилен
Воздуха благотворящий сок.
Из каких невидимых давилен
Желобами мрака он притек?
Я закупорить его бессилен

В стих, словно в надломанный сосуд.
К этой ночи мы пришли на суд
И оправданы без опозданий.
Сизые карнизы серых зданий,
Будто губы, грудь небес сосут.

О, я знаю, ежели на свете
Сохранилось счастье про запас,
То оно раскладывало эти
Улицы, словно ковры, для нас.

И оно балконы застеклило…
Или сам я, вдруг прозрев от мглы,
Вижу — горы дремлю крутокрыло,
Будто утомленные орлы.

Жизнь, ты напрямик заговорила,
Полновластием своих щедрот,
Как цветы, как звезды откровенна,
Как любовь, настигшая мгновенно,
Иль украшенный улыбкой рот.

Мы скользим, как по скрипичной деке,
По проспекта высохшей коре.
Я в долгу у Грузии. Навеки…
Мы сойдем к щебечущей Куре.

Что любовь? — Пускай воображенье,
Но она мне направляла вниз
Глаз моих несытое круженье
В угнездившийся у ног Тифлис.

И она тревожилась, гадая,
У какого именно моста
Там Кура смеялась молодая,
У небес заимствуя цвета.

И, пройдясь по всей клавиатуре
Зданий, отозвавшихся сполна,
Тишины сестра, подруга бури,
Об одном заботилась она:

Чтоб из всех знакомых раньше Грузий
Я бы захватил в просторный путь
Ту, что этот день мне в сердце грузит,
Ту, что вдруг мне расщепила грудь.

Так легко, как входит в тело пуля, —
Чтоб я помнил эту смерть потом,
В нашем робком небе карауля
Память о потоке золотом.

Уступы травы тяжелели,
Цветы, костенея, легли
На вверенном Важа Пшавеле
Пласте загорелой земли.

И мрамор еще не обтесан,
В ограду не скручен чугун,
Лишь ветер стучит по откосам
Оборванной связкою струн.

Все трезво. И пусто. И просто.
На плоской могилы ступень
Встал неизмеримого роста
Просторы приемлющий день.

И в небе литом и пологом
Плывет, обнажен напоказ,
Слог перемещая за слогом,
Гор вольнолюбивый рассказ.

Лишь с ними тягаться условясь,
Им в простосердечьи равна
Поэм его, нищих, как совесть,
Обветренная крутизна.

И этой прямой немотою
Открытых небес нагружен,
Такой безысходно простою
Стать правдой осмелился он.

Но что бы мы — зависть иль славу,
Как тень, ни влекли за собой, —
Он все ж настигает, по праву
Отпущенный, нужный покой.

И ты, замурованный в гору,
Как щит отслуживший лежишь,
И, видно, пришлась тебе впору
Вокруг многогорбая тишь.

А стоит чуть-чуть накрениться
К свернувшейся улиц резьбе, —
Там звуков бредет вереница
Сюда, на свиданье к тебе.

Я никому из живых не завидую,
Все заблуждения второстепенны.
Ломти воды шелестят глянцевитые,
Бродят бугры полногрудные пены.
След на реке наподобие желоба
Выдолблен вдаль пароходной кормою.
Тоненький флаг в недрах ветра тяжелого
Узко расплющен над мачтой прямою.
Значит, плывем, значит, стлаться раздолиям
Воздуха, отмелей, леса лепного,
Значит, теплеющий палуб линолеум
Жадно измерим мы снова и снова.
Берег то выложит сверток Саратова,
То замигает неясной Казанью.
Нас маяки будут вспышками радовать,
Бакенов мы различим указанья.
А по ночам возгордится и вызвездит
Вдруг обнажившегося неба полость,
Или по свету луны, как по извести,
Носа скользнет пароходного полоз.
Кажется, что мне? Вот дожил до проседи,
Тут бы унято тормошение крови.
Что же вы, руки, покоя не просите,
Мысли, зачем вы не стали суровей?
Значит, до смерти любить неустаннее.
Все драгоценнее нежности сети.

В сумраке верных машин бормотание
Смутно сопутствует нашей беседе.

Солнце знойно. Распластаны тени.
На камнях апельсинные корки.
Эй, солдат, обернись поскорей-ка!
Рот горит. Исцарапана грудь.
Разве пасть пред тобой на колени?
Ты от песен моих не в восторге.
Желт мундир твой. Урод! Канарейка!
От тюрьмы, значит, не увильнуть.

Пусть. Не век же мне гнить под запором.
Не состарюсь на привязи. Верно?
Радость явится после ненастья,
Вновь придется раскрыться цветам.
С провожатым пойду я. С которым?
Все равно. Есть у вала таверна.
Приподнимет колпак Лилас Пастья
И стаканы расставит. И там —

Мрак на дворике. По земляному
Полу топают туфли. Толпится
Голь. И каждый со смертью обвенчан,
Каждый пьян. Каждый дружен с ножом.
Ты б глаза там протер по-иному,
Если б понял любовь ты, тупица!
Там сжимают гитары, как женщин,
Там мы руки о струны ожжем.

По земле там, как по барабану,
Отстучим сегидилью такую,
Что горстями иссохших горошин
Звезды с неба сорвутся, звеня.
Нет, божиться напрасно не стану,
Но как вижу я, как я ликую,
Знай, туда приползешь ты непрошен,
Чтоб молиться во тьме на меня.