Ринат Валиуллин - Стихи для гурманов 2

Окна выходят на ночь,
за ними выхожу я,
мозгу можно доверять —
он честен,
особенно, когда трезв,
я смотрю на мужчин,
но вижу женщин,
я смотрю на женщин,
но вижу мужчин,
я смотрю вдаль –
ночь наступила
на глаза,
холодный пол,
босиком обращаюсь
в темноту,
в ней тонет
бесконечности
ротовая полость,
волосатая звезда тьмы –
это всё, что греет,
всё, что заверну
в фольгу желаний,
батарея моя
сопит в постели,
в саване хлопковом
белой ванны,
ей не до переживаний.

Все сигареты вышли,
картонный дом опустел,
выгорели дотла в белых губах
бумажные тела.

«Дай закурить!» – как «Дай поцелую твою сигарету»,
больше никого так не люблю,
если быть откровенным —
вы делаете минеты его величеству
табаку.

Из домика выселили всех,
до последнего хабарика,
на двери табличка о вредности сигарения,
последняя папироска –
как мало в ней от бесконечности,
как много от исчезновения.

Жизнь моя устоялась,
но она всё ещё способна
испортить её другой,
даже симпатичной и дерзкой,
я думаю,
я думаю только,
я думаю только об этом,
я думаю только мозгом,
друзья незаметно уходят…
Если бы я умел думать сердцем…

Шаг в шаг сегодня по улице с подругой,
1 марта – солнца на две питерские весны,
чувак подлетел на крыльях – ангел,
знакомый моей подруги
подрабатывал
и раздавал прохожим
флаеры, как цветы.
Поздоровался,
воткнул: «как дела?»
и упорхнул.
Зачем он крылья нацепил, я не знаю,
может, так люди
охотнее из рук принимают купюры,
может, он жил рядом с птицефабрикой,
а хотел ближе к богу?
Когда мы отошли,
девушка меня спросила:
– Заметно, что он другой ориентации?
Кекс мне и вправду показался странным,
хотя у меня нет никаких половых предрассудков:
кому что нравится.
Ангел-гомосексуалист —
мир действительно так изменился
или только стебался?

Мой друг сказал, что у него уже очередь из книг,
и он опасается,
хватит ли ему жизни прочесть всё
до корки?
Его глаза, как алмазы,
режут страницы
ищут истину,
зерно,
когда выпадает зеро,
он сразу крест
ставит на писателе,
кладбище книжек в холле,
видимся часто,
я с ним говорю исключительно
о литературе:
что там нового в мире этой бабы,
она интересна,
но её не жахнуть
(я предпочёл бы одну единственную),
пока выстраивается хвост из произведений,
можно забыть о слабом
прекрасном поле.

На мосту
перед Домом Книги
я читал то, что пишет небо,
ожидание
не провоцирует твоё самолюбие,
если ты никого не ждешь,
а просто без дела стоишь,
оно незаметно.
Так и стоял,
пока не почувствовал боль —
непонятную,
неясную каплю нервов,
но меня никто не трогал,
никто не прикасался,
не брызгался оскорблениями,
я осмотрелся вокруг:
солнце дразнило пеклом,
рядом парочка губы в губы,
парень собирал урожай груди,
а боль всё сильнее —
они встали на мою тень,
я-то думал, что она бесчувственна.

Каждый новый день – как новая женщина –
солнце в одной пижаме
сидит на твоём подоконнике,
курит,
выдыхая ленивые облака прогноза погоды,
которые сменяют один наряд на другой.
– Чтобы сегодня такое надеть?
Чтобы сильным мира при виде меня
захотелось раздеться?

И ты клюнула на эту приманку?
Такая неприступная, уверенная в себе,
брось, выплюнь!
Хочешь, чтобы тобою всё ещё восхищались,
да, это не надоедает,
но превращается в навязчивую идею,
тебе уже сколько?
Вот именно…
Молодость…
Сделай ей ручкой.
Не будет уже того сверхобожания
разве что, не удержавшись
на кончике языка,
сорвётся
и вдребезги
наглая лесть,
чьими-то фарфоровыми зубами.
У тебя вырывают из рук
твоё недавнее великолепие,
и ты огорчилась?
Глядя на молодых, сформированных
сук (так ты называешь их),
у них безусловно преимущество,
ты это знаешь:
уже никогда красивее,
будь умнее.

– Мне кажется, это было ошибкой.
– Вам не понравилось?
– Думаете, я стонала от боли?
От чувства,
и это не было чувством собственного достоинства
– я ощущала себя мишенью,
где тысячи дротиков вонзились в тысячи точек G.
– Так в чём же дело?
– В постели,
давайте заправим её, пока не поздно,
как прелюдию к драме
утомляющих отношений.

Любишь меня?
Зачем?
Давай будем просто дружить,
дружба – она прекрасна,
ни к чему не обязывает,
хочешь – дружи,
хочешь – забери свои игрушки,
ни свадеб, ни родственников,
ни общих врагов в их же лице,
ни общих квартир
они так плохо делятся на два,
ни разводов,
ни любимых детей,
они ещё хуже делятся на два,
ни грязевых оральных потоков,
ни ласковых,

ночи без сахара,
дни без лимона
ни нежности,
ни секса,
ни его отсутствия,
ни утра на кухне,
ни вечера в ресторане
ни радости,
ни печали,
ничего.
Дружба – это то, что сделает нас неуязвимыми.

– Я устала от попыток влюбиться,
не знаю, что с этим делать?
– Отдохнуть от неё,
от любви.
– Понимаю, но как?
– Ненавистью заняться как следует,
по-настоящему,
ревностью,
местью,
в конце концов, блядством.
– Чем?
– Я имею в виду со своими мозгами.
– Пробовала
и любимой быть просто,
тоже наскучило быстро,
всё это не по мне.
– Видимо, ты
создана только любить.

Я утонул сознанием
в травах густых волос,
жадно сбивалось дыхание
под лепестками слов,
я рисовал эскизы,
не зная что делать дальше
с тем, что творилось снизу,
не было в этом фальши,
не говорит и не слышит,
близость – она визуальна,
тактильное стало выше,
чем тронутая ментальность,
я тебя обнял, словно ночь,
она телом день накрыла,
где я любил – там очень,
где только тебя – там сильно.

Позитив обречён,
негатив обезволен
сорок градусов где-то под мышкой,
сколько их тут?
Другая схватила руку,
легла на коврик,
грипп вырос в горле,
грибница – в лёгких,
я съела банку малинового варенья,
жду эффекта,
он не приходит,
вредный,
чихала я на то, что кашляю,
в каждом ангела ровно на дьявола,
дышать тяжело —
это один из них вырывается
упрямо,
микробы —
они всегда атакуют
меня, беззащитную, варёную,
грипп вырастет,
и я его срежу
среди малиновых ягод.

Она заварила кофе,
испачкав им белый фарфор,
села за стол,
отпила,
печенье достала из вазочки,
покрутила в руках –
есть не хотелось,
рядом устроился кот,
с которым она иногда говорила:
коту можно высказать всё.
Они понимали друг друга,
но это утро выдалось молчаливым:
– Что,
трудно одной? –
наконец спросил он её.
– Да,-
тепло провела по нему рукой, —
накопилось капризов.

В 2000-м зашёл в СПбГУ,
купил себе испанский язык,
сварил, нарезал и съел,
теперь им владею,
его азы
мешают часто на родном думать.
Зачем я его съел?
Я – почти русский человек,
вот и говорил бы себе по-татарски,
не смог положить на университет
на государственный.

Дорогая бабушка,
я проснулся,
открыл глаза
и увидел жопу окна —
большая,
бледно-голубая,
холодная,
в пластиковых трусах,
безмозглые мысли
ринулись
голодными крысами жрать мой мозг:
почему мы живём?
Почему не на юге,
где она румяна, тепла и свежа,
где тебе хочется к ней выйти скорее,
гулять с ней,
обнимать,
любить
(не только в постели),
даже они понимают,
насколько здесь всё искусственно,
в краях мерзлоты
радости свидания, дети
был бы повод —
остался бы дома
до наступления лета,
в то время, как кто-то живёт на юге,
некоторые умирают на севере.

Бывает лень и масло намазать на хлеб
и засунуть его в рот,
глотаешь прямо так, не жуя,
лень смотреть на окружающий мир,
кто ещё может быть так скучен,
так надоедлив, так необъятен, так сложен,
так прост,
он всё лезет ко мне,
кажется, виделся с ним
только вчера,
лень слушать радио, но и выключить лень,
оно трепещется, само себя развлекая,
лень складывать стихи в подставки,
они валяются, как диски без упаковки,
и я рядом с ними,
нам легко
без обложек без названий.