Андрей Вознесенский - Ямбы и блямбы

Русская немощь
мчится к коллапсу.
Русская немочка
катит коляску.

Лузгаем семечки.
Как ты устала,
русская немочка
из Казахстана.

Вся эта хевря
оплачена в евро –
эти убожества сентиментальные –
прачки, уборщики,
подметальщицы.

Марик из Марфино,
Принц из Стамбула,
русская мафия
немцев обула.
Ваши луддиты – все голубые.
Наши бандиты женщин любили.
Как на Владимирском
лесоповале
водкой блондиночку запивали!..
На фотографии лик её страшен,
русская мафия, мафия рашн.

Послала всех на фиг
из тёплых кальсон
русская мафия
с человечным лицом.

Узкие валютные воткните
запонки,
русской революции
берегитесь, западники.

Научные товарищи, налить
по рюмке!
Научим разговаривать
всех по-русски.

Десятиклассницы
на Пикадилли…
«Класс! Мы в школе
вас проходили».

Годы проходят, лучшие годы,
лучшие кодлы нашей свободы.

Ах, наша юность! Ах, Голден Палас!
Что-то аукнулось, что-то осталось.
Ах, Голден Парус, ах, Голден Палас!
Как нетопырь оттопыренный палец.

Золото Голден, молодо Голден,
кто не угоден, значит, не Голден.
Годен не Голден, годен? –
не Голден.
Мы в Новый год
просыпаемся в полдень.

Пусть продолжается
праздник Господень.
Сильных – на подиум!
Ты ж не бездарный певец
подворотен,
ты – всенароденен,
как греческий ордер.
Хватит.
Лежи, неприлично свободен,
как к голой попе
привинченный орден.

Мы были самыми крайними
и в молодости, и в старости.
Светились разными гранями.
Это осталось в статусе.

Цигарки самосадные…
Мечтавши о «Тойоте»,
мы были самые-самые –
и это в нас остаётся.

Мы божьи эксперименты.
Сам Бог – занят.
У него саммит.
Пусть наши бабы-легенды
расскажут про нашу самость.

Красит, извините, мрак,
давши стольких суперстаров,
сам звезда в зените – Марк
Анатольевич Захаров.

Друг – нужней, чем контрамарка,
жизнь – зависит от кармана,
но в Евангелии от Марка –
его карма, карма, карма.

Любо, братцы, любо!
Люди главного хотят –
с Чайкой выпить бы
чайку бы,
отмечая 60!

Мир устал от «черезвычаек»!
Стало мало честных чаек.
Без утайки сдвинем чарки
за успех полёта Чайки!

В Николаеве есть святые,
оснащенные Божьей чакрой.
Николаевскую Россию
пойму снова через Чайку!

Я брожу в твоей рубашке,
из меня растут цветы.
Отовсюду улыбаешься
недосказанная Ты.

Мы пьяные после дожора.
Уложена лунной плитой,
бежит вдоль забора дорожка,
проложенная Тобой.

Роса, как китайские ложки,
цветы нагибает, светясь.
Останутся ножки да рожки
от тех, кто гуляет сейчас.
Неведомый автор дорожки,
ты думала ли о нас?

Уж выскользнет осторожно,
как зеркальце для бритья,
бежит вдоль забора дорожка
бытия и небытия.

Умер Вегин. Теперь – Ткаченко.
Эх, тачанка моя ростовчанка!
Кукурузина без початка.
Смертью брошена мне перчатка.
Жизнь – роскошная опечатка.

Нынче комплекс Эдипа
других пострашней.
Мы живём посреди
параллельных людей.
Параллельные судьи
сидят в париках,
параллельные судьбы
сминают в руках.
Параллельный Вертинскому
идиот
в непроветренном диске
чего-то поёт.
Параллельные банды
жгут машины, дымясь.
Параллельные бабы
ложатся под нас.

Скажу про парашют,
неизвестный досель,
явился к нам шуточный
параселинг.
Как привязанный
крепкой нитью
кусок мяса вытаскивают
хитроумные пацаны
из пасти собаки,
проглотившей его, –
так тащит парашют привязанного
пленника.
Надоел затасканный партикуляр.
Жизнь поэта – это
перпендикуляр.

США Ткаченко, Шуринда, Сашка –
в море брошенный вверх тормашками,
ты хватаешь звезду, что плавала,
и рычишь, как собака Павлова…

Ну зачем ты ночами снишься?
Надоела новая ниша?
Что мастыришь руками прогнившими?
И зачем тебе греческий профиль?
Как невинна слеза чеченки?
Над Москвою плывёшь зачем-то?
Зачем свою жизнь ты прожил?
Зачем мы живём, Ткаченко?

Это было беспрецедентно –
он явился ко мне студентом.
Караим. Футболист. Защитник.
Симферопольских смут зачинщик.
«Мне плевать на ваши исканья!
Я же не монумент из камня!»
Но стихи его излучали
караимскую карму печали.

Скоро стал он моим дружбаном.
Прилипал ко мне листом банным.
Сколько девок кадрили мы в Ялте!
В век безденежья жили ярко.
Сколько утречком мы протопали
к твоей матери в Симферополе!
Мы искали дорогу к храму.
Все дороги ведут непрямо.
Нету храма. Одни химеры.
Караимская карма веры.

Коренастый, почти квадратный,
ненавидел подплечики ватные.
Когда в галстуке – был мужланист,
но в халате хорош, поганец!
Гений секса, он постепенно
стал генсеком русского ПЕНа,
эпицентром культурной пены,
вместе с Битовым, президентом,
отсудил нам апартаменты –
нынче это непредставимо.

Есть в маразме своя харизма.
Веры разные – разные ризы.
Не заимствовать – вы обещали! –
караимскую карму печали.
Жизнь без кармы – банк без бухгалтера,
салат без перца или без краба.
Зубоскальная, без ласкания,
жизнь – Кармен иль Грета Гарбо.

Что такое смысл караизма?
Он двоякий, как коромысло.
Караим – это крик «Горим!»
с утверждением: «Караим!».
Корни Крыма кричат из тьмы:
«Караимы мы, караимы мы!»
Караимы жили богато,
как буржуй на красном плакате.
Пробавлялись все кораблями.
Население прибавлялось.
И, достигши своих высот,
опустилось до 800.

…Я видал их во рву в Симферополе,
там, где немцы евреев гробили.
Попадались и караимы.
Сашка, бледный, стоял над ними.
Русский парень жалел о целости,
сняв с костей золотые челюсти.
И величественная, немыслимая,
словно связка «любовь – морковь»,
украинская и караимская
в США Ткаченко взметнулась кровь!
Облака проплывали мимо –
караимы мы, караимы.

Я ему был дружбаном и «богом»,
разговаривали с ним о многом –
он сидел до конца в ПЕН-центре,
чай заваривался погуще,
двумя пальцами мял он цедру,
как пинцетом берут лягушку.
Говорили о воле и чести,
как в купе провезти винчестер,
и о бунинских «Снах Чанга»,
и как трахнул он англичанку
в баре, говоря без акцента,
о гостях на конгресс в Виченце,
и как прятал больного чеченца,
о караимах, о карме…
Слов нет – верхний слой.
Будто кто-то элементарно
здесь подслушивал нас с тобой.

У Ткаченки был крут характер:
сам восставший и сам каратель.
Предавал, страдал и закладывал –
только всё это ради адовых
сумасшедших своих идей:
из плейбоя глядел плебей.
Это знали мы и прощали
за караимскую карму печали.

Погрустневший и погрузневший,
он, дожёвывая землянику,
мне сказал: «Я три дня не евши –
караимам закончил книгу.
Эта рукопись математична,
я хочу, чтобы знал народ,
как бывает – из тыщи тысяч
получается восемьсот.
В непочатый край мы попали…
И в кармане нет ни рубля…
Непечатная карма печали
охватывает меня.
Вот вам рукопись. Всё шикарно,
если звукопись помнит карма».

Облака проплывали мимо –
караимы мы, караимы.
Из Пармы на Минусинск?
Формула кармы: 800 – х

Нашли его в запертой даче –
остывшее тело нашли,
принюхиваясь по-собачьи,
в ветхозаветной пыли.
Сашка лежал у стула,
с оттопыренной губой –
наверно, душа рванула,
забыв рот закрыть за собой.

Давай помолчим. Давай посидим.
Формула караимства осталась: 800 – 1

Ну куда же ты, Сашка?
Задержись!
Кто разбил недопитую чашку,
называемую – наша жизнь?
Может, так вот снимает стружку
родительская любовь?
Нельзя с украинской юшкой
мешать караимскую кровь.
А может быть, это быдло,
кому ты ответил: «Ша!»?
Может, душа забыла,
как я обозвал тебя «США»?..

Наверное, сдали нервы.
Возраст. Но возраста – нет.
Поэт – это только первый.
Не первый же – не поэт.
Все женщины-недотроги
готовы тебя убить,
протягивая через дороги
машине стальную нить.
А может быть, парикмахер
вчера тебя обкарнал?
Решил ты: «Ну вас всех на хер!
Имел я ваш карнавал!»

А мы и не ожидали,
что ты сорвал тормоза…
Караимская муза печали,
стыдясь, отвела глаза.

Живём летально,
живём расхристанные –
сверкая кармой,
летает Истина.
Летает, голая,
над нашими креслами,
задевая головы
своими чреслами.
Скорость – крейсерская.
Летят мысли –
свободные,
крейцеровские,
караимские!

Поздравляю гостей ПЕН-центра
с чистым экспериментом:
на вас смотрит портрет со стенки
кисти нашего Кватроченто.
Непонятно, но не бездарно.
Это – первый генсек ПЕН-центра
Александр Петрович Ткаченко.
Но без кармы.