Андрей Вознесенский - Ямбы и блямбы

Мой кулак снёс мне полчелюсти.
И мигает над губой
глаз на нитке. Зато в целости!
Вечный бой с самим собой.

Я мечтал владеть пекарней,
где жаровни с выпечкой,
чтоб цедить слова шикарно
над губою выпяченной.

Чтобы делать беззаконий
обезьяны не могли,
мчитесь, сахарные кони,
в марципановой пыли!

Фастум-гель…
Фауст – гей?
С Богом флиртовал
не гей, а Гейне.
Гейне, Гейне, Гейне.
Гейне…

Убрать болтливого вождя
нельзя, не ждя.
Построить храмы без гвоздя
нельзя, не ждя.

Когда луна, околдовав,
дрожит, скользя,
вам снова хочется – стремглав! –
не ждя – нельзя!..

Как «помощь скорая» летим,
смешав сирены и интим.
Плевали на очередя.
Нам ждать нельзя.

…А было это в Вашингтоне:
посольских выносили в коме…

Я из Москвы тебе кивну –
кивнукивнукивнукивнук –
и вникну: верно, этот внук
отчаянный башибузук.

Крещенье, рей!
Забудь про рейтинги!
За ручку крестника веди.
Оскаруайльдовские Рэдинги
остались сильно позади.

Я наполняюсь светлой силой:
тайком и как бы невзначай
так бабушка меня крестила,
позвав священника на чай.

Купель плыла, как Наутилус, –
мы в фильме всё оговорим, –
яички под водой светились,
ну что тебе аквамарин!

Из вашингтонских полотенец –
окон посыпалась слюда! –
нерасшифрованный младенец,
вдруг закричал по-русски: «Да!»

Всё было в этом «да» – вода,
совокуплялись города,
и Вифлеемская звезда
сгорала, как в ночи скирда.
Да – представители дада,
да – Хлебников, Земфира – да,
в бутылочках из-под кефира
цвела лесная яго-да…
По-русски «да» звучит как «дай».
Явись, святитель Николай.

И в рясе, верно иерей,
небритый, точно лук-порей,
пропел октавою своей:
«Франческо, во Христе Андрей».
Он гей иль просто шизофрей?

А кто-то в книжечке своей
писал: «Франческо + Андрей».

Купив в Манчестере ландрины, –
мне, честно, Франция милей, –
летим, душой неразделимы,
Франческо + Андрей.

Пройдут года. И в их благообразье,
однажды средь подвыпивших друзей,
утешишься формулировкой связи:
«Франческо + Андрей».

И, отвечая на чужие тосты,
задумчив, как шарпей,
ты упомянешь горестного тёзку
по имени Андрей.

Села бабочка на тай,
может быть, случайно?
НА ТАЙ, НАТАЙНАТАЙНАТАЙ.
Получилось – ТАЙНА.

Кто встречает Новый год
боле всех людей на свете?
Он ИДЕТ, ИДЕТИДЕТ –
получилось: ДЕТИ!

Кончай меня. В машине гоночной
летим под бешеной луной.
Я враг твой. Ты меня прикончи.
Кончай со мной.

Кончай с моею прошлой жизнью –
окончим вместе путь земной.
Я прошлым на тебе не висну.
Кончай со мной.

Я – как араб у водопоя
или дикарь из Малибу.
Нам хорошо. Побудь со мною –
я так давно тебя люблю.

Жизнь нас качает, как «Титаник».
Люблю тебя. I love you.
Ты говоришь мне: «I am coming» –
по-русски значит: я люблю.

Твои божественные корчи
повторятся ночной землёй.
Как говорил Резанов Конче –
мы будем счастливы с тобой.

Он гнал полки на смерть.
Завидя его «виллис»,
тысячи душ, отторгнутых от тел,
за ним носились, выли и дивились:
«На Божий суд он полетел!»

– Под нами Кремль. Вон башня-ферзь – вглядитесь!
Япона мать!..
Тогда он заорал:
– Не понял я, где едем мы, водитель?!
– На небе мы, товарищ генерал!

Как в кружева обрамлена манишка
и по краям прострочена она,
так в небе отпечатан след машины –
кремлёвская зубчатая стена.

Как крутит яблоневый ветер
лакеев с накладными блямбами,
так он по-русски всем ответил –
бл. ямбами.

– Ты губы свои называла: «Твой поридж».
Ты помнишь?

Послушай, послушай,
ты помнишь? Ты помнишь?
Сорвавшись с катушек,
мы в царскую полночь,
в мохнатом халате погибшие по уши,
лакали какао.
Смешны телепорнища!

Базарных баб помнишь?
Навеки запомни
шарпея лобастого, точно пони.

Нам счастье даётся,
как чайное – с ложечки.
И будет случайностью,
если сложится.

Двенадцать лет счастья
из жизни не вынем.
Я, как причастием,
дарил тебя именем.

– И я с твоим именем стала другою –
вот именно: праздничной и тугою.

– С колёс меня кормишь японскою рукколой.
Меня, безголосого, однорукого.
Те годы обоим – как не бывало.
Срезаешь автограф с обоев подвала.
А время несётся, как «скорая помощь»…

– Ты помнишь, Андрюша?
Андрюша, ты помнишь?

Жанна, дурочка дюссельдорфская,
ты рифмуешься с певчими Drosselями,
в тебе бешеный Дюссельдорф
полыхает от катастроф.

Наблюдается кризис жанра…
Точно утрешняя звезда,
золотое желанье Жанны
отпечаталось навсегда.

Выплачу налоги я
за КАСКО, за меня,
за нанотехнологию
сегодняшнего дня,
за мозг мой обмоложенный
+ 1000 рублей –
на нанотехналожницу
сегодняшних ночей.

Как живётся вам, мышка-норушка?
Стал с наружною лестницей дом
походить на тесовую кружку,
перевёрнутую вверх дном.

С этой лестницы многое видно.
Она – красочный репортаж,
где вдыхаемый индивидуум
поднимается на этаж.

Прерывающимся дыханием
дышит дом… дышит дом… дышит дом…
В нём мы трудимся, отдыхаем
и, бывает, баклуши бьём.

Начинающая архитектор,
спроецировав дышащий дом,
наделила нечаянным спектром
интерьер его – и кругом.

Это просто невыносимо:
если нам перекроют шланг –
видеть лёгкие выносные.
Или воздух берёт акваланг?

Станем душами. Здесь мы жили.
Любили морепродукт.
Пусть весело ноги чужие
по нашим ступенькам пройдут!

Подслушка или наружка? –
Не поймут этот сложный маршрут.
Почему она светится, ручка?
И куда те ступени ведут?..

Пацанус над озером сидит,
как в воду, в зеркало глядит.
Из глуби вод на него тихо
глядит усталая, ещё не старая,
по-сталински усатая моржиха.
Увидев в зеркале усы,
сперва на зеркало – поссы.

Нам клюква кажется развесистей,
когда живёшь в другой стране.
«Американская разведчица»,
поддав, рассказывала мне:

– Мой муж работал по приказу
(Хрущёв тогда в Нью-Йорке был).
Муж уловитель к унитазу
в хрущёвский номер привинтил.

Кто он? Обычный цэрэушник,
в очках-наручниках, нарушил
закон элементарных прав,
дерьмо хрущёвское украв.

Свершилось. Семь мотоциклистов
везут два кубика дерьма.
Исследуют специалисты –
им информация нужна.

Все его творческие силы
ушли, чтоб победить ГУЛАГ.
Попрятались в свои могилы
и Кеннеди, и Пастернак.
А он не спрятался, дурак!

Нужна была его отвага
и тренированный кулак,
чтоб вместо старого ГУЛАГа
не вылез новенький ГУЛАГ.

История всегда трагедия.
Вопросы престолонаследия –
пусть изгаляются массмедиа.
Как он, переходя на крик,
смешон, трагический старик!

Анализ говорит иное:
энергии перерасход,
и первый приступ паранойи,
и весь 63-й год.

И крики Ванды Василевской,
тугие, как финал Гуно.
Аксёнофобией вселенской
прёт хрущевидное дерьмо.

Заткни фонтан, интеллигенция,
помалкивай, но знай одно –
закон венгерской конвергенции:
дерьмо выталкивает дерьмо.

Оно заглатывало с хода
меня и всех моих друзей.
Народу не нужна свобода,
не знает он, что делать с ней.

Агностики представят справку,
а им не верят всё равно.
Диагностическою правдой
ценнее институтов Прадо
летит музейное дерьмо.

Сказал он: «Я тут помозгую», –
и этим над собой шуткуя.
И золотое, как руно,
над ложью основоположников
летит всемирное дерьмо.

Чего ж пугаетесь вы сдуру?
Идут иные времена,
и новая номенклатура
вдруг обойдётся без дерьма?

Но мы общество построив,
забывши про костяшек хруст,
мы не нуждаемся в героях,
таких, как Ленин, Сталин, Хрущ.

История, она паршивка, –
не отпускает на утиль.
Башка Хрущёва как подшипник –
его мучительно крутить.

Над тюрьмами, над Вольфом Мессингом,
над термоядерными мо
пока ещё темным-темно,
над пробкою над краснопресненской,
смешав тойоты и рено,
где звёзды в поднебесии
играют в домино,
несётся мессианским прессингом
бессмертное дерьмо.

А в небесах пирамидальных,
белея, как забытый шов,
с усмешкой параноидальной
глядит обиженный Хрущёв.

Я с поученьями не лезу.
Господь, спаси нас, помоги.
А может, он подсунул дезу?
Пусть ошибаются враги!